слова; тишина вновь становится напряженной.

Акустик сообщает свои цифры приглушенным тоном, полушепотом, как магическое 
заклинание: он опять явственно уловил направление.

АСДИК не слышен! Я сам смеюсь над этой мыслью: «Наши друзья наверху выключили 
прибор, чтобы поберечь наши нервы…»

Луна — проклятая луна!

Если бы кто-то сейчас неожиданно пролез в люк, он увидел бы нас, стоящих 
кружком, как законченные идиоты, в полном молчании. Точнее говоря, бессловесные 
идиоты. Меня разбирает приступ смеха, который я подавляю. Неожиданно пролез в 
люк! Хорошая шутка!

— Время?

— 02.30, — информирует его штурман.

— Прошло уже прилично времени, — признает командир.

У меня нет ни малейшего представления о том, что можно считать нормальным в 
нашей ситуации. Как долго мы можем продержаться здесь? Сколько у нас осталось 
запасов кислорода? Не выпускает ли уже шеф драгоценный газ из своих баллонов, 
чтобы мы могли дышать?

Штурман держит в руке свой хронометр, следя за скачущей секундной стрелкой с 
таким пристальным вниманием, как будто наши жизни зависят от результатов его 
наблюдений. Может, он ведет хронометраж всех событий с момента нашего 
погружения, фиксируя все наши попытки бегства? Если так, получился бы настоящий 
дневник сумасшедшего.

Старик волнуется. Как он может доверять этому затишью? Он не может разрешить 
своему мозгу отвлекаться на такие раздумья, которые я позволяю своему разуму. 
Сейчас единственный предмет размышлений для него — это противник и его тактика.

— Ну-у? — манерно растягивая звуки и театрально взглянув наверх, насмешливо 
произносит он давно ожидаемое слово. Я удивляюсь, почему он не добавил: «Готова,
 дорогая?»

Он усмехается мне, склонив голову набок. Я пробую ухмыльнуться в ответ, но 
чувствую, что моя улыбка получается неестественной. Мышцы моей челюсти упорно 
не хотят расслабляться.

— Мы хорошо врезали им, правда? — мягко говорит он, с удовольствием откидываясь 
на кожух перископа. Такое впечатление, будто он наслаждается каждым мигом 
проведенной атаки, неторопливо смакуя ее моменты. — Как потрясающе красиво 
рвануло пламя из люков. Какой невероятный раздался грохот. Первый должен был 
затонуть очень быстро.

«Музыка смерти». Где я мог слышать это? Должно быть, в чьей-нибудь публичной 
речи. Такой штамп пламенной риторики можно подхватить где угодно: музыка смерти.


«Смерть» — забавное слово: похоже, все стараются избежать его употребления. 
Никто не «умирает» в некрологах. Господь забирает к себе. Усопший вступает в 
жизнь вечную, закончив свое земное паломничество — но не умирает. Откровенный 
глагол «умереть» обходят стороной, словно чуму.

В лодке тишина. Слышится лишь мягкий поворот рулей глубины, да время от времени 
меняется курс.

— Шум винтов быстро нарастает, — докладывает акустик. Снова АСДИК! На этот раз 
он звучит так, словно кто-то с сильным нажимом пишет мелом по грифельной доске.

— Шум усиливается.

Я обращаю внимание на колбасы, свисающие с потолка. Все они покрыты белым 
налетом. Вонь и влажность не прибавляют им пикантности. Но салями еще долго 
продержится. Наверняка еще съедобна. Копченое мясо тоже. Мертвая плоть — самая 
живая плоть. Кровь быстро течет по моим венам. В ушах стучит. Сердце громко 
колотится: они нашли нас!

— Время?

— 02.40.

Раздается вой. Что это было? И где он прозвучал: внутри или снаружи лодки?

Точное направление! Эсминец торопится с белой костью в зубах! Несется во всю