клетке, когда их перевозят из одного места в другое.

Мне вдруг вспомнилась тигры в клетке на пляже в Равенне, в этом мерзком фургоне 
с железными прутьями. Огромные кошки, вялые от жажды в разгар полуденного зноя, 
сбились в кучу едва ли не на одном квадратном метре тени вдоль задней стенки. 
Прямо перед клеткой, на земле несколько рыбаков выложили пойманного ими тунца: 
переливающиеся сине-стальным глянцем мертвые тела, своей обтекаемой формой 
похожие на торпеды. Жирные слепни сразу принялись за них. Первым делом они 
облепила глаза тунцов, как и глаза Свободы. Все это отвратительное зрелище 
сопровождалось звуком африканских тамтамов, резким ритмичным стаккато, 
доносившимся из дальнего угла пустого двора. Исполнителем негритянской музыки 
был дочерна загорелый человек в драном рабочем комбинезоне, который засовывал 
тонкие полоски льда почти с метр длиной в металлический ящик, внутри которого с 
бешеной скоростью крутился барабан, утыканный шипами. Он подбрасывал куски льда 
в воздух и снова заглатывал их, продолжая крошить на куски. Осколки льда 
вращались, измельчались и перемалывались под стук и гул тамтамов. Варварский 
грохот, дохлые тунцы и пять тигров, высунувшие языки в этом пекле — вот и все, 
что отложилось в моей памяти после равеннского пляжа.

Старик приказывает тихо-тихо сменить курс. Рулевой нажимает на кнопку, 
раздается двойной щелчок. Стало быть, мы повторно разворачиваемся, или, во 
всяком случае, немного отворачиваем в сторону.

Если бы только мы могли знать, что означает это последнее затишье. Не иначе, 
они хотят усыпить нас, внушив ощущение безопасности.

Но почему больше нет АСДИКовских импульсов? Сперва сразу два луча, а потом ни 
одного!

Неужели мы все-таки смогли улизнуть от них? Или, может, АСДИК не может достать 
нас на этой глубине? Может, толща воды стала, наконец, нас защищать.

В напряженной тишине командир отдает приказание:

— Подать сюда карандаш и бумагу.

Штурман не сразу соображает, что приказ обращен к нему.

— Полагаю, нам стоит сразу подготовить и радиограмму, — бросает вскользь Старик.


Штурман не готов к такому повороту событий. Он неловко тянется к планшету, 
лежащему на «карточном столе», и его пальцы неуверенно нащупывают карандаш.

— Записывайте, — велит командир, — «Результативное попадание в два корабля: 
восемь тысяч и пять тысяч гроссрегистровых тонн — слышали, как они тонули — 
вероятное попадание в судно водоизмещением восемь тысяч гроссрегистровых 
тонн» — Ну, давайте, запишите это!

Штурман склоняется над столом.

Второй вахтенный офицер оборачивается, раскрыв от изумления рот.

Когда штурман заканчивает рапорт и вновь поворачивается к нам, его лицо снова, 
как всегда, абсолютно непроницаемо: оно не выдает ровным счетом никаких эмоций. 
Ему это не сложно: природа наделила его поистине деревянными мускулами лица. По 
его глазам, глубоко залегшим в тени под бровями, тоже ничего не удается 
прочесть.

— Это все, что им хочется узнать, — негромко добавляет Старик.

Штурман поднимает над головой бумажку в вытянутой руке. Я приближаюсь к нему на 
цыпочках и передаю донесение акустику (по совместительству и радисту), который 
должен бережно хранить его, чтобы оно было наготове в тот момент, как мы сможем 
его передать, если он вообще когда-либо настанет.

Старик все еще мурлычет себе под нос: «… последнее попадание…», как море 
сотрясается от четырех разрывов.

Он лишь пожимает плечами, делает пренебрежительный жест рукой и ворчит сам 
себе:

— Ну-у-у, здорово!

И спустя немного:

— Точно!

Можно подумать, Старика заставляют помимо его воли выслушивать навязчивые 
самооправдания забулдыги. Но когда рев замирает вдали, он не произносит ни