сон.

Трапеза оканчивается прежде, чем старик наконец-то изрекает:

— Они быстро выскочили!

«Они» — это Томсен и его команда. Старик потрясен, что Томсен оказался в нашем 
районе.

— Все-таки ои вернулся незадолго до того, как мы вышли в море — причем с 
повреждением!

Выскочили — это значит, в доке пробыли недолго.

— Командование теперь подгоняет!

Мало времени в доке — ускоренный ремонт. Больному не дают отлежаться как 
следует, а сразу ставят на ноги. Никакой симуляции!

Проходит не меньше четверти часа, пока Старик заговаривает вновь:

— Здесь что-то не так. Даже если считается, что у нас в Атлантике достаточно 
лодок, это означает, что их не больше дюжины. Дюжина лодок между Гренландией и 
Азорскими островами — и мы все же практически натыкаемся друг на друга. Что-то 
не так! Ну да ладно — это не мое дело.

Не его дело? Что же тогда он ломает голову с рассвета до заката и, скорее всего,
 всю ночь напролет тоже, размышляя над явными противоречиями: слишком большой 
оперативный простор — слишком мало лодок — отсутствие поддержки с воздуха.

— Пора бы им выйти в эфир.

Проснувшись на третье утро после нашей штормовой встречи, я понимаю по движению 
лодки, что море несколько успокоилось.

Натянув на себя прорезиненный плащ так быстро, как только возможно, я 
отправляюсь на мостик. Ночь еще пытается бороться со светом.

Горизонт очистился от туч. Лишь иногда на верхушке высокой донной волне 
появляется случайный гребень. Волны поднимаются почти такой же высоко, как и в 
предыдущие дни, но их движение утратило свою ярость — лодку больше не трясет и 
не мотает.

Ветер устойчивый. Изредка отклоняется на несколько градусов от своего основного,
 северо-западного, направления. Он несет с собой холод.

К полудню ветер почти полностью стихает. Вместо его воя слышится лишь 
приглушенное шипение и шелест. В моих ушах все еще звучит дикий рев, и мне 
становится как-то не по себе от непривычной тишины; такое ощущение, будто во 
время показа кинофильма пропал звук. Мимо лодки катится бесчисленный табун 
по-прежнему высоких белогривых волн, чей торжественный вид внушает трепетный 
страх.

Из-за их движения сложно понять, что на самом деле волны никуда не движутся — 
что вся поверхность океана не проносится мимо нас. Мне приходится воскресить в 
памяти образ поля пшеницы, раскачивающейся под ветром, чтобы убедить себя, что 
эти невообразимо громадные массы воды в действительности так же неподвижны, как 
стебли злаков.

— Нечасто можно увидеть такую здоровенную донную волну, — замечает штурман. — 
Эта может вытянуться в длину на тысячу миль.

Мы принимаем радиограмму от Флоссмана: «Тройным залпом потопил одинокий 
корабль».

— Он еще в адмиралы пробьется, — комментирует Старик. В его словах больше 
презрения, чем зависти. — Не выходя их датских проливов.

Раздражение Старика выплескивается вспышкой ярости:

— Долго они еще будут держать нас тут, чтобы мы рыскали, полагаясь лишь на свой 
нюх?! И все безрезультатно!

Чтобы отвлечься, я разбираю вещи в своем крошечном шкафчике. Там творится 
просто жуть: все мои рубашки покрылись серо-черными пятнами плесени, вся моя 
одежда провоняла мокрым запахом гнили. Просто диву даешься, что мы сами не 
начали гнить — а то наблюдали бы за тем, как наши живые тела постепенно 
разлагались.

Впрочем, надо признать, кое у кого из нас этот процесс уже начался. Лицо