прячутся за пианино. Пианист упал на колени. Я тоже согнулся на полу, стоя на 
коленях как во время молитвы. Внезапно в зале повисает мертвая тишина — а затем 
один за одним раздаются выстрелы.

Старик считает их вслух. Моник под столом верещит таким высоким голосом, что ее 
визг пробирает до костей. Старик кричит: «Ну вот и все!»

Труманн расстрелял всю обойму.

Я выглядываю из-под стола. Пять лепных дам на стене за сценой лишились своих 
лиц. Штукатурка еще осыпается. Старик поднимается первым и, склонив голову 
набок, оценивает повреждения:

— Удивительная меткость, достойная ковбоя, — причем все выстрелы сделаны 
пораненными руками.

Труманн уже отшвырнул пистолет и расплылся в восторженной улыбке от до ушей:

— Наконец-то, ты согласен? Наконец-то эти преданные правительству немецкие 
коровы получили по заслугам, а?

Он просто в упоении от чувства собственного удовлетворения.

Воздев руки, визжа тонким фальцетом, как будто сдаваясь, чтобы спасти себе 
жизнь, появляется «мадам».

Как только Старик увидел ее, он опять сполз из кресла. «В укрытие!» — кричит 
кто-то.

Воистину удивительно, что этот старый фрегат, с избытком обвешанный парусами, 
до сих пор откладывал свое появление в этих водах. Она разрядилась по испанской 
моде: на висках наклеены накладные локоны, а в прическу воткнут переливающийся 
черепаховый гребень — ходячий кусок студня с жировыми складками, выпирающими 
отовсюду. На ногах у нее обуты черные шелковые туфли. Пальцы, похожие на 
сардельки, увешаны перстнями с огромными фальшивыми камнями. Это страшилище 
пользуется особой благосклонностью начальника гарнизона.

Обычно ее голос напоминает шипение бекона на сковородке. Но сейчас она завывает,
 разразившись потоком брани. В ее воплях я могу разобрать лишь: «Kaput, kaput».

— Капут, она совершенно права, — замечает Старик.

Томсен подносит ко рту бутылку коньяка и присасывается к ней, как ребенок к 
материнской груди.

Меркель спасает ситуацию. Он залезает на стул и с упоением принимается 
дирижировать хором, поющим рождественскую кароль: «О благословенная пора 
Рождества…» Мы все с воодушевлением подпеваем.

«Мадам» трагически заламывает руки. Ее вопли лишь изредка прорываются сквозь 
наше пение. Похоже, она готовится сорвать с себя расшитое блестками платье, но 
вместо этого она рвет на себе волосы, запустив в прическу пальцы с ногтями, 
покрытыми темно-красным лаком, верещит и выбегает вон.

Меркель падает со стула, и хор распадается.

— Настоящий дурдом! Боже, сколько шума! — говорит Старик.

В любом случае, думаю я, надо будет взять с собой теплый бандаж на поясницу. 
Ангора. Первоклассная вещь.

Хирург флотилии усаживает Моник к себе на колени; правой рукой он обнимает ее 
за зад, а в левой держит правую грудь, как будто взвешивает дыню. Пышнотелая 
Моник пытается прикрыться тем, что на ней осталось из одежды, визжит, 
вырывается из его объятий и задевает патефон, иголка которого проскакивает 
поперек бороздок пластинки, издав глухой пукающий звук. Моник истерично 
хихикает.

Хирург молотит кулаками по столешнице, пока бутылки не начинают подпрыгивать. 
Он пытается не засмеяться и краснеет, прямо как индюшачий гребень. Кто-то, 
подкравшись сзади, обвивает его шею руками, словно стараясь обнять, но когда 
руки разжимаются, галстук хирурга оказывается отрезанным по самый узел, причем 
сам он этого не замечает. Лейтенант, вооруженный ножницами, уже успел укоротить 
галстук Саймишу, а затем и Томсену. Моник, видя это, опрокидывается на спину на 
сцене. У нее истерика. Разойдясь вовсю, она без остановки болтает в воздухе 
ногами, показывая всем, что под платьем на ней одеты лишь крошечные черные 
трусики, которые одновременно служат и поясом для чулок. Белзер по прозвищу 
«Деревянный глаз» уже схватил сифон и направляет сильную струю воды ей прямо 
между ног. Она визжит, как дюжина поросят, которых ущипнули за хвостики. 
Меркель замечает, что его галстук стал короче, Старик называет происшедшее