поднимается на ноги, выхватывает из кармана смятую газету и вопит:

— Если вам, придурки, больше нечего сказать, то вот — вот золотые слова…

Я вижу, что он держит: завещание обер-лейтенанта Менкеберга, который по 
официальной версии пал в бою, хотя на самом деле окончил свою жизнь совсем не 
боевым образом, попросту сломав шею. И шею он сломал где-то в Атлантике при 
спокойной воде лишь потому, что была чудесная погода, и он решил искупаться. В 
тот момент, как он нырнул с боевой рубки в океан, лодка накренилась в 
противоположную сторону, и Менкеберг свернул себе шею, ударившись головой о 
балластную емкость. Лебединая песня этого настоящего человека была опубликована 
во всех газетах.

Труманн держит газетную вырезку в вытянутой руке:

— Все равны — один за всех — все за одного — и вот что я скажу вам, товарищи, 
только решимость сражаться до последнего — последствия этой битвы мирового 
исторического значения — храбрость безымянных героев — величие истории — ни с 
чем не соизмеримое — выдающееся — вечная слава благородной стойкости и 
самопожертвования — высокие идеалы — нынешнее поколение и те, которые придут 
после — принесут свои плоды — показать себя достойными вечного наследия!

Держа в руке намокший, неразборчивый клочок газетной бумаги, он раскачивается 
взад-вперед, однако не падает. Подошвы его ботинок кажутся приклеенными к полу.

— Сумасшедший, — говорит Старик. — Теперь его ничто не остановит.

За пианино садится лейтенант и начинает играть джаз, но это никак не влияет на 
Труманна. Он продолжает надрываться:

— Мои товарищи — знаменосцы будущего — плоть и дух элиты людей, для которых 
«служение» — высший идеал — лучезарный пример для отстающих — смелость, которая 
победит смерть — внутренняя решимость — спокойное приятие судьбы — неудержимый 
порыв — любовь и верность такой глубины, которая непостижима для мелких 
душонок — дороже алмазов — выносливость — jawohl! — гордые и мужественные — 
Ура! — нашел свое последнее пристанище в глубинах Атлантики. Ха! Нерушимая 
дружба — на фронте и в тылу — готовность к полному пожертвованию. Наш любимый 
немецкий народ. Наш замечательный богом данный Фюрер и Верховный 
Главнокомандующий. Хайль! Хайль! Хайль!

Некоторые присоединяются к его приветствию. Белер свирепо смотрит на Труманна, 
как гувернантка на расшалившегося ребенка, резко встает, выпрямившись в полный 
рост, и исчезает, ни с кем не попрощавшись.

— Эй, ты, оставь мою грудь в покое! — вскрикивает Моник. Она обращается к 
хирургу. Очевидно, он стал слишком общителен.

— Тогда мне придется опять спрятаться под крайней плотью, — зевает тот, и 
окружающие оглушительно хохочут.

Труманн рухнул в кресло и закрыл глаза. Может, Старик все-таки ошибся. Он готов 
отключиться сейчас, прямо перед нами. Затем он вскакивает, как будто его укусил 
тарантул, и правой рукой выхватывает из кармана револьвер.

У офицера по соседству еще сохранилось достаточно способности быстро 
реагировать, и он бьет сверху вниз по руке Труманна. Пуля попадает в пол, едва 
не задев ногу Старика. Тот лишь качает головой:

— Из-за всей этой музыки даже выстрела не слышно.

Револьвер исчезает, и Труманн с угрюмым видом опять опускается в кресло.

Моник, которая не сразу поняла, что раздался выстрел, выпрыгивает из-за барной 
стойки, проплывает мимо Труманна и гладит его под подбородком, как будто 
намыливая его перед бритьем, затем легко запрыгивает на эстраду и стонет в 
микрофон: «В моем одиночестве…»

Боковым зрением я наблюдаю, как Труманн медленно встает. Все его движения 
кажутся разделенными на составляющие. Он стоит, хитро ухмыляясь и раскачиваясь 
из стороны в сторону по меньшей мере в течение пяти минут, пока не затихли 
рыдания Моник; затем, во время неистовой овации, он нащупал дорогу между 
столиками к дальней стенке; постоял немного , прислонившись к ней, и опять 
выхватывает пистолет, второй, на этот раз из-за ремня и орет: «Все под стол!» 
так громко, что на его шее вздуваются вены.

На этот раз рядом с ним нет никого, кто мог бы остановить его.

— Ну!

Старик просто вытягивает ноги и сползает из кресла вниз. Трое или четверо