«внезапной атакой на концы», и Меркель, схватив недопитую бутылку коньяка, 
запускает ею в живот обрезавшему галстуки, заставив того согнуться пополам.

— Отличный бросок — точно в цель, — одобрительно замечает Старик.

В ответ по воздуху летит кусок декоративной решетки. Мы дружно пригибаемся, за 
исключением ухмыляющегося Старика, который и не думает пошевелиться.

Пианино проглатывает очередную порцию пива.

— Шнапс приводит к им-по-тен-ции, — заикается Томсен.

— Снова в бордель? — интересуется у меня Старик.

— Нет. Просто спать. Хотя бы пару часов.

Томсен, невзирая на трудности, встает на ноги:

— Я — с вами — гребаный притон — пошли — лишь ошвартуюсь в клозете, отолью как 
следует на дорожку!

Стоило выйти в распахнувшуюся дверь, как по моим глазам ударил ослепительно 
белый лунный свет. Я не ожидал увидеть свет, мерцающий, как расплавленное 
серебро. В лучах этого холодного сияния пляж вытянулся бело-голубой полосой; 
улицы, дома, все вокруг купалось в ледяном, похожем на неоновое, сияние.

Бог мой, я никогда не видел такой луны раньше! Круглая и белая, как головка 
сыра камембер. Светящийся камембер. Можно было вполне свободно читать газету на 
улице. Вся бухта походила на сплошной блестящий кусок серебряной фольги. 
Огромный рулон, искрящийся неровностями металла, развернут от побережья до 
самого горизонта. Серебристый горизонт на черном бархате небосклона.

Я прищурил глаза. Остров кажется темной спиной карпа посреди ослепительного 
блеска. Труба затопленного транспорта, остаток мачты — все детали острые, как 
лезвие ножа. Я опираюсь на низкую бетонную стену, ощущая ладонями ее 
шероховатость. Невероятно. Я могу различить запах гераний в цветочных ящиках, 
каждого цветка по отдельности. Говорят, что ипритовые бомбы[8 - Иприт — 
отравляющий газ.] пахнут геранью.

Какие тени! Рокот прибоя по всему пляжу! Я ловлю себя на том, что думаю о 
донных волнах. Сверкающая, искрящаяся в лунном сиянии поверхность моря качает 
меня вверх и вниз, вверх и вниз. Собака лает, или это лает луна…

Где новоиспеченный рыцарь Томсен? Где его черти носят? Назад, в «Ройаль». 
Воздух внутри можно ножом резать.

— Куда подевался Томсен?

Ударом ноги я распахиваю дверь в уборную, стараясь не прикасаться к латунной 
ручке.

Томсен лежит на полу, вытянувшись на правом боку, в огромной луже мочи; рядом с 
его головой куча блевотины, которая запрудила мочу в сточной желобе. На решетке,
 перегораживающей слив, еще одна большая куча. Правая сторона лица Томсена 
покоится в его блевотине. Там же болтается Рыцарский крест. У его рта пузыри — 
он пытается что-то произнести. Из-за бульканья я разбираю:

— Сражайтесь — победа или смерть. Сражайтесь — победа или смерть. Сражайтесь — 
победа или смерть.

Еще немного, и меня тоже вырвет. Ко рту подкатывает ком.

— Вставай! Поднимайся на ноги! — выдавливаю я, стиснув зубы и хватая его за 
воротник. Я не хочу пачкать руки в этом дерьме.

— Я хотел — хотел — сегодня я хотел — трахнуться по-настоящему, — бормочет 
Томсен. — Теперь я не в состоянии ничего трахнуть.

Появляется Старик. Мы поднимаем его за руки, за ноги; то волоча, то неся его, 
мы как-то вытаскиваем его из дверей. Правая сторона его униформы насквозь 
мокрая.

— Помогите дотащить его!

Я больше не могу. Я опрометью бегу назад, в туалет. Одним сплошным потоком 
содержимое моего желудка выплескивается на кафельный пол. Конвульсивные спазмы 
сдавливают желудка. На глаза наворачиваются слезы. Я держусь за стену, 
выложенную плиткой. Мой левый рукав задрался, и я вижу циферблат наручных 
часов: два часа ночи. Черт! В шесть тридцать Старик заедет за нами, чтобы 
отвезти в гавань.