что будет дальше, но наверху больше ничего не слышно.

Старик начинает громко ругаться потому, что он ничего не может разглядеть. 
Отведя душу, он дает указания рулевому. И теперь — я просто не могу поверить 
своим ушам — он требует, чтобы оба электродвигателя работали на полную мощность.
 В такую-то погоду?

Проходит еще три или четыре минуты, а затем:

— Экстренное погружение на шестьдесят метров!

Мы переглядываемся. Ассистент на посту управления вообще не понимает, что 
происходит.

Что все это означает?

Только слова Старика снимают с нас бремя неуверенности; он спускается по трапу 
и объясняет, что произошло:

— Невероятно — они нас увидели! Посудина развернулась прямо на нас — они хотели 
протаранить нас. Это какие же нервы иметь надо — и ведь что придумали! Так не 
бывает!

Он пытается сдержать себя в руках, но это у него не получается. Он в ярости 
швыряет перчатку о плиты палубы:

— Эта мерзкая погода — срань господня…

У него не хватает дыхания, чтобы произнести еще хоть одно слово, он садится на 
рундук с картами и замолкает, погрузившись в апатию.

Я стою рядом, чувствуя себя очень неловко и надеясь вопреки всему, что мы 
всплывем еще очень нескоро.

Воскресенье. Мы идем под водой. Скорее всего, что команда молится о том, чтобы 
видимость подольше оставалась плохой: это значит, что мы останемся внизу, а это,
 в свою очередь, означает покой.

Мы превратились в изможденных стариков, этаких оголодавших Робинзонов Крузо, 
хотя не испытываем недостатка в пище. Дошло до того, что никто не испытывает 
даже малейшего желания покурить.

Инженерам приходится тяжелее всех. Они вовсе не получают свежего воздуха. Уже 
более двух недель невозможно выйти на верхнюю палубу. Правда, командир разрешил 
курить в боевой рубке, «под раскидистым каштаном», но у первого же человека, 
который попытался там раскурить сигарету, ветер моментально задул спичку. 
Сквозняк становится просто нестерпимым, когда дизели засасывают воздух из лодки.


Даже Френссен стал немногосложен. Ежевечерний гвалт в «ящике для якорных цепей»,
 гомон и пение в носовом отсеке тоже прекратились.

Лишь в рубке акустика и на посту управления рулями глубины жизнь бьет ключом. 
Помощник на посту управления и двое его вахтенных постоянно дежурят, как и 
персонал, обслуживающий электродвигатели. А вот рулевому в рубке приходится 
неустанно бороться со сном.

Гудит один из моторов. Я уже давно бросил попытки определить, какой именно из 
них. Лодка идет со скоростью пять узлов, медленнее велосипедиста. И все равно 
это быстрее, чем если бы мы оставались на поверхности.

Отсутствие успехов тяжело давит на настроение Старика, который с каждым днем 
становится все более раздражительным. Он никогда не был разговорчивым, теперь 
же к нему и вовсе не подступиться. Судя по его депрессии, успех или провал 
всего подводного флота целиком и полностью лежат на его совести.

Такое ощущение, что влажность внутри лодки день ото дня становится все хуже и 
хуже.

Лучших условий для вызревания плесени и придумать нельзя: она уже завладела 
моими запасными рубашками. Причем этот сорт отличается от той разновидности, 
которая покрывает колбасу: она менее ядовитая, зато растет большими 
черно-зелеными пятнами. Мои кожаные спортивные тапочки покрыты зеленым налетом, 
а койки насквозь провоняли плесенью. Они гниют изнутри. Если я сниму с себя 
сапоги хоть на день, они станут серо-зелеными от плесени и морской соли.

Понедельник. Или я очень здорово ошибаюсь, или шторм слегка поутих.

— Так и должно быть, — поясняет Старик за завтраком. — Рано радоваться. Мы 
вполне могли добраться до относительно спокойной зоны — это если мы попали в