будто стараясь разглядеть ноты на потолке, и выдает марш. Вокруг пианино 
образовывается хор, который подхватывает охрипшими голосами:

		Мы идем, идем, идем. 
		Пусть в небесах грохочет гром. 
		Мы вернемся домой в Слаймвиль 
		Из этой чертовой дыры.

— Блестяще, мужественно, воистину в тевтонском духе, — ворчит Старик

Труманн загипнотизированно смотрит на свой бокал. Внезапно он вскакивает на 
ноги и с орет: «Skoal!». С расстояния в добрых двадцать сантиметров он льет 
себе в глотку поток пива, обильно орошая им свой китель.

— Настоящая оргия! — я слышу голос Меннинга, самого большого сквернослова во 
всей флотилии. — Не хватает лишь женщин.

Похоже, это послужило сигналом. Первый и второй помощники Меркеля поднялись со 
своих мест и направились к выходу. Перед дверью они обменялись 
многозначительными взглядами. А я уж было думал, что они не в состоянии стоять 
на ногах.

— Как только тебе становится страшно, пойди и трахнись, — бормочет Старик.

За соседним столиком можно разобрать:

		Когда им овладевала страсть, 
		Он лез на кухонный стол 
		И трахал гамбургер…

И так всегда. Благородные рыцари фюрера, светлое будущее человечества — 
несколько бокалов коньяка, смешанных с пивом «Бек», и развеиваются все мечты о 
сверкающих доспехах.

— Замечательно! — говорит Старик, протягивая руку за свои бокалом.

— Проклятый стул — не могу подняться!

— Ха! — отзывается голос из компании по соседству. — Моя девушка говорит то же 
самое. Не могу подняться, не могу подняться!

На столе скопилась груда бутылок из-под шампанского с отбитыми горлышками, 
пепельницы, доверху заполненные окурками, банки селедки в маринаде и осколки 
бокалов. Труманн задумчиво смотрит на эту гору мусора. Как только пианино 
замолкает на секунду, он поднимает руку и кричит: «Внимание!».

— Фокус со скатертью, — предупреждает наш шеф.

Труманн аккуратно, как веревку, скручивает один угол скатерти; на это уходит не 
менее пяти минут потому, что скатерть дважды вырывалась из его рук, когда он 
уже почти ухватил ее. Наконец свободной левой рукой он подает знак пианисту, 
который, судя по всему, уже неоднократно аккомпанировал ему в подобных случаях. 
Звучит тушь. Подобно штангисту, готовящемуся взять рекордный вес, Труманн 
тщательно расставляет ноги, мгновение стоит абсолютно неподвижно, глядя на свои 
руки, в которых зажат перекрученный угол скатерти, и вдруг, издав боевой клич 
первобытного человека, он энергичным движением руки почти полностью срывает 
скатерть со стола. Звон разбитого стекла, треснувших бутылок и разлетающихся на 
куски тарелок, каскадом посыпавшихся на пол.

— Дерьмо, вонючее дерьмо! — ругается он и бредет прямо по осколкам, хрустящим 
под его ногами. Нетвердой походкой он направляется в сторону кухни и орет, 
чтобы ему подали щетку и совок. Получив требуемой, под дикий хохот всех 
присутствующих он ползает между столами, оставляя за собой кровавые следы, и с 
мрачным видом сгребает мусор. Ручки щетки и мусорного совка моментально 
покрываются кровью. Два лейтенанта пытаются отобрать у Труманна его орудия 
труда, но тот упрямо стоит на своем: все должно быть убрано вплоть до 
последнего осколка.

— Убрать — все — сначала надо все уб-рать — дочиста — как на корабле…

В конце концов он опускается в свое кресло, и хирург флотилии вынимает из 
подушечек его пальцев три или четыре осколка. Кровь продолжает капать на стол. 
Затем Труманн проводит окровавленными руками по своему лицу.

— Клыки дьявола! — комментирует Старик.

— Да ни хрена страшного! — рычит Труманн, но разрешает официантке, с укором 
смотрящей на него, приклеить кусочки пластыря, который она принесла.

Но он, будучи не в силах просидеть спокойно и пяти минут, опять с трудом