После завтрака я возвращаюсь в каюту унтер-офицеров. Я хочу немного поспать.

— Нас еще помотает немного, — последнее, что я слышу от Старика, находящегося 
на посту управления.

Как я ни стараюсь, какую позу ни пробую принять, мне не удается улечься на 
койке так, чтобы меня не катало и не швыряло из стороны в сторону. Я мог бы 
привыкнуть к этим перекатываниям, если бы они подчинялись определенному ритму. 
Но резкие толчки, ощущаемые всякий раз, как нос лодки обрушивается вниз или 
тяжелая волна ударяет в носовую часть, приводят меня в отчаяние. А вдобавок еще 
доносятся новые зловещие звуки. В оглушительные звуки ударов по боевой рубке 
вплетается новый аккомпанимент: непрестанный скрежет, шипение, царапанье и — 
несколькими октавами выше — грозный беспорядочный стук, сопровождаемый впридачу 
жутко действующими на нервы завываниями, скрипами и посвистываниями. Не 
проходит ни минуты без того, чтобы вдоль всего корпуса лодки не прокатилась 
дрожь или тебя до самых костей не пробрал бы какой-нибудь неведомый 
пронзительный звук. Единственное средство защитить себя от этого постоянного 
кошмара и буйства звуков — это тупо не придавать им никакого значения.

Хуже всего то, что грохот не прекращается даже ночью: когда лодка затихает, рев 
волн, кажется, усиливается. Временами он звучит так, как если бы водопад 
низвергался в ковш расплавленного в домне металла. Я лежу и пытаюсь разобрать, 
из каких звуков складывается в это грохотание за бортом: помимо скрежета и 
свиста там присутствуют всплески, шлепки и удары, как зубилом. Затем снова 
раздается целая серия мощных сокрушительных ударов, заставляющих лодку звучать 
подобно гигантскому барабану. Боже правый! Ну и оркестр — глухой барабанщик и 
пьяный литаврщик. Должно быть, там, наверху, шторм разогнался не менее, чем до 
шестидесяти пяти узлов.

Нос лодки снова опускается в головокружительном реверансе, каюта кренится 
вперед, наклоняется все круче и круче. Висящая на переборке одежда отделяется 
от нее под углом в сорок пять градусов. Занавеска моей койки сама собой 
отлетает в сторону, мои ноги беспомощно задраны в воздух. Моя голова 
оказывается внизу, а вся каюта вокруг меня начинает описывать круги в то время, 
как лодка старается выйти из пике, вильнув в сторону. Она не хочет становиться 
на голове. С кормы доносится шум наших винтов, которые, судя по звукам, 
намотали на себя кокон из шерсти. Лодку бьет лихорадочная дрожь, какие-то 
металические детали громыхают друг о друга: опять звучит раскат барабанов.

Френссен бросает на меня скучающий взгляд, потом томно закатывает глаза:

— Немного потряхивает, не так ли?

— Да уж, пожалуй.

Наконец винты опять загудели привычным гудом. Каюта вернулась в горизонтальное 
положение. Одежда на вешалке снова висит вдоль стены. А потом я задергиваю свою 
шторку. К чему лишнее беспокойство? Лодка уже опять штурмует следующий вал.

Понедельник. Я давненько не выходил на мостик. Пора бы мне выбраться наверх и 
глотнуть свежего воздуха. Хотя стоит ли? По лицу плеткой-девятихвосткой будут 
хлестать волны, промокнешь насквозь, от холода не сможешь пошевельнуть ни рукой,
 ни ногой, будет ломить кости и щипать глаза.

Так почему бы, учитывая все эти веские причины, не остаться здесь, в самом 
удобном помещениии — в кают-компании — в сухости и сохранности?

Со стола свалилась книга. Я должен был бы увидеть, как она падала, но я заметил 
ее, лишь когда она уже оказалась на полу. Должно быть, возникла задержка между 
непосредственным видением и мысленным восприятием. Наши нервы натянуты, как 
старая резиновая лента. У меня возникает непреодолимое желание немедленно 
поднять книгу с пола: она не должна оставаться там! Но я не повинуюсь этому 
внутреннему голосу. Я закрываю глаза, подавляя в себе последний огонек жажды 
действия. В конце концов, эта лежащая на полу книга ведь никому не мешает.

Из своего машинного отделения приходит шеф, видит книгу, нагибается и поднимает 
ее. Ну, вот и все!

Он забирается с ногами на свою койку, подтягивает колени к груди и достает 
газету из своего шкафчика. Все это — не произнеся ни единого слова. Он просто 
сидит с мрачным видом, распространяя вокруг себя запах машинного масла.

Спустя четверть часа появляется прапорщик и просит свежие заряды для сигнальной 
ракетницы. У шефа тоже наблюдается заторможенная реакция: он не слышит 
прапорщика, который вынужден повторить свою просьбу, на этот раз — громче. 
Только теперь шеф отрывается от газеты и поднимает на него сердитый взгляд. 
Наблюдая за ним со стороны, я пытаюсь представить, как в его мозгу в данную 
минуту пытается переключиться реле, ответственное за принятие решения. Шеф с 
заметным трудом пытается осмыслить полученную информацию и хоть как-то