фразами, он делится с нами своими соображениями:

— Предположим, наши коллеги не узнали названия потопленного ими корабля. 
Следовательно, они вполне могли слишком переоценить свои заслуги в победной 
реляции. Допустим, они отрапортовали о транспорте в пятнадцать тысяч тонн — и 
вдруг мы сообщаем, что обнаружили обломки парохода «Гольфстрим» — и выясняется, 
что в соответствии с регистром торговых судов его водоизмещение составляло 
всего лишь десять тысяч тонн. — Командир выжидает, чтобы убедиться в нашем 
согласии с его доводами, и добавляет: — Будет неловко, очень неловко, вы так не 
считаете?

Я разглядываю обтянутую линолеумом крышку стола и пытаюсь понять, о чем же мы в 
действительности говорим. Сможет ли командир прикинуться дурачком или нет? 
Сперва это кошмарное прохождение сквозь останки погибшего корабля, а потом игра 
в загадки.

Командир откидывается назад. Я поднимаю голову от стола и вижу, как он 
поглаживает свою бороду тыльной стороной правой руки. Одновременно я замечаю, 
что его лицо передернулось от нервной судороги. Конечно же, это всего-навсего 
спектакль, он устраивает представление. Разыгрывая перед нами бесшабашность, он 
старается внушить нам свою твердость. И он отлично чувствует наше настроение. 
Он переигрывает, развлекает свою аудиторию, предоставляя ей возможность 
наблюдать за собой и строить на свой счет всевозможные догадки — лишь бы 
прогнать из нашей памяти неотступные кошмарные сцены, наполненные ужасом.

Но мертвый моряк не оставляет меня в покое. Он непрестанно распаляет в моем 
воображении образы катастрофы, окружавшей его. Это был первый погибший 
иностранный моряк, увиденный мной. С расстояния он выглядел так, будто он с 
комфортом расположился в своей лодочке, слегка запрокинув голову, чтобы лучше 
видеть небосвод, и так и будет грести в ней в свое удовольствие. Сгоревшие 
руки — наверно, в лодку его посадили другие люди. Он не смог бы забраться в нее 
сам, не имея рук. Совершенно ничего нельзя понять.

Выживших мы не встретили ни одного. Должно быть, их подобрал тральщик. Моряки, 
потерявшие корабль в составе конвоя, имеют хоть какой-то шанс на спасение. А 
другие? С кораблей-одиночек?

Командир снова за столом с расстеленными картами, занят вычислениями. Вскоре он 
отдает приказание обоим машинам — полный вперед.

Он встает из-за стола, выпрямляет спину, расправляет плечи, встряхивается как 
следует, почти минуту откашливаясь, прочищает горло, и пробует голос, перед тем,
 как произнести хоть слово:

— Я съем свою фуражку, если мы не идем одним курсом с конвоем. По-видимому, мы 
пропустили уйму радиосообщений, пока были в погружении, черт побери. Будем 
надеяться, что лодка, которая с ними в контакте, даст о себе знать. Либо кто-то 
другой, кто тоже напал на след.

И внезапно добавляет:

— Глубинная бомба — наименее точное оружие из всего существующего.

Шеф уставился на него. Старик, гордый произнесенной им речью, кивает с 
самодовольным видом. Все, кто был на посту управления, слышали его. Он сумел 
даже извлечь мораль из атаки корвета: «Глубиными бомбами результата не 
добьешься. Мы — тому подтверждение. Живое подтверждение».

Бертольда уже не один раз просят сообщить свои координаты. Мы ожидаем ответа с 
таким же нетерпением, с каким его ждут в Керневеле.

— Хм, — издает звук Старик, покусывая несколько волосков в своей бороде. И 
снова. — Хм!




VI. Шторм


Пятница. Сорок второй день в море. Норд-вест стал задувать сильнее. У штурмана 
наготове объяснение:

— Очевидно, мы находимся сейчас к югу от группы циклонов, которые подходят к 
Европе со стороны Гренландии.

— Интересные замашки у этих циклопов и их семей, — отвечаю я.

— Что значит — циклопов?