Оперативная сводка. Весна.

В течение первых месяцев года на первом плане у подводных лодок стояла трудная 
задача по постановке мин. По большей части эти операции представляли собой 
шедевр навигационного искусства и тихого героизма, за которые не удостаивали 
наград и не сопровождались прямыми и видимыми свидетельствами успехов. Но 
всякая поставленная мина означала, что на морских коммуникациях снабжения 
добавлено новое препятствие к числу тех, которые задерживали, а иногда и 
останавливали деятельность коммуникаций на несколько дней. А каждый день 
означал потерю тонн драгоценных грузов.



* * *

Лёд на Эльбе и паковый лёд в Северном море ничуть не облегчали работу «папаши» 
Шультце, по-прежнему командира «U-48», когда он направился ставить мины в 
непосредственной близи у британского порта Портленда. В этот суровый февраль он 
оделся, как на Северный полюс. На голове у него была гигантская меховая шапка, 
придававшая ему вид доброго папаши. В таком наряде он никак не походил на тех 
командиров с обветренными гранитными лицами, каких зрители привыкали видеть в 
официозных киножурналах или иллюстрированных изданиях. Он скорее напоминал 
состоятельного помещика откуда-нибудь из Померании, у которого вполне хватает 
денег, чтобы позволить себе дорогое удовольствие попутешествовать на подводной 
лодке.

Неизвестно, за что его прозвали «фатти» – «папашей». Нельзя сказать, чтобы он 
сильно цеплялся за букву уставов. Команду притягивало к нему обаяние его 
личности. Шультце был трезвенником, и тот факт, что он недавно позволил себе на 
мостике «U-48» выпить шнапса с огорчённым и потрясённым капитаном потопленного 
им сухогруза, стало предметом всестороннего и разноречивого обсуждения на лодке 
в течение остатка вечера.

Как все моряки, часто выходящие в море, он был фантастически суеверен – не 
меньше колдуна из самого тёмного уголка Африки. Например, на лодке существовало 
неписанное правило держать в открытом море курс, делящийся на счастливое число 
семь. У рулевых имелось строгое указание при получении приказа с мостика на 
изменение курса сообразить, делится ли число на семь и выбрать ближайшее 
значение, кратное семи.

Эта причуда насчёт счастливой семёрки стала узаконенной на «U-48». Позже, когда 
«папаша» Шультце ушёл с лодки и ею стал командовать широкоплечий 
капитан-лейтенант Бляйхродт, дело могло однажды закончиться трибуналом.

– Курс двести двадцать семь! – скомандовал Бляйхродт с мостика.

– Есть двести двадцать семь! Двести двадцать четыре на румбе! – ответил рулевой.


– Внизу! Внимательнее! Я сказал двести двадцать семь.

– Есть двести двадцать семь! Двести двадцать четыре на румбе!

Бляйхродт, пришедший на лодку с торгового флота и как таковой считавший 
священным держать курс, приказанный с мостика, почувствовал, как у него кровь 
закипает в жилах. Усилием воли он сдержал себя.

– Дорогой и бесценный рулевой, я сказал двести двадцать семь. И если я говорю 
двести двадцать семь, я, чёрт возьми, имею в виду двести двадцать семь. Ясно?

Тут вмешался опытный старшина и объяснил командиру, что в открытом море «U-48» 
с незапамятных времён всегда держит курс, кратный семи. И Бляйхродт, хороший 
моряк, сообразил, что раз уж так заведено, то не стоит менять…

Это о причудах «папаши» Шультце, который сейчас держал курс на Портленд, на 
постановку мин.

Незадолго до точки назначения Шультце решил лечь на грунт, чтобы уже ночью 
лучше познакомиться с британским минным полем и прозондировать его.



Ему повезло: ночь оказалась чернее дёгтя. Военно-морская разведка сообщила ему 
почти все об этом минном поле, и ему оставалось найти вход и выход из него. Это 
заняло несколько часов – монотонной рутины, состоявшей из выверки по карте, 
зондирования и снова обращения к карте.

Люди в лодке чувствовали себя сидящими на бочке с порохом. Все хорошо знали эти 
невинные свинцовые рожки детонатора, делавшие мины похожими на рогатого дьявола.
 Достаточно лёгкого прикосновения – и первым классом на небо без обратного