был лететь вместе со мной. Распростившись с комендантом, мы поспешили к трем 
«хейнкель-111», готовым к старту. Через мешки и ящики с продовольствием я 
пробрался на место позади пилота, рядом с радистом. Сразу после старта машины 
резко набрали высоту. Вскоре высотомер показал 4000 метров. Только тогда мы 
полетели на восток.

Мы пересекли Дон значительно южнее Нижне-Чирской. Под нами сверкали в солнечном 
свете калмыцкие степи, над нами весело сияло безоблачное голубое небо. Я 
вспомнил мой первый полет летом, тоже при ясной погоде, когда я летел в Винницу.
 И тогда я высматривал в небе советских истребителей. Но тогда были в воздухе 
немецкие «мессершмитты». Теперь не было собственного прикрытия истребителями. 
Небо было открыто для советских «яков».

— Что я должен делать, если вражеские истребители нас атакуют? — прокричал я 
пилоту в самое ухо. Он усмехнулся.

— Продолжайте сидеть спокойно, господин полковник, мы все сделаем сами, — 
ответил он, стараясь перекричать гул моторов.

Парень меня немного рассердил: как-никак у меня не было парашюта.

— А в случае попадания? — заорал я опять.

— Тогда нас спишут в расход, — ответил он на той же ноте, но с полнейшим 
спокойствием, как если бы речь шла о самых обыкновенных вещах. Он показал 
пальцем вниз:

— Вот там позиции Красной Армии. В одном из селений я заметил машины.

— Танки, господин полковник.

Словно гид, сопровождающий путешественников, он комментировал все, что 
открывалось нашему взору. Облачка, похожие на клоки ваты — то ближе, то немного 
дальше, то над нами, то под нами, — свидетельствовали, что зенитки открыли по 
нам огонь. Но моего чичероне это не смущало, он продолжал свою громогласную 
болтовню. Не хотел ли он помочь мне преодолеть мое плохое самочувствие и даже 
страх? Я восхищался этим молодым офицером, ведь он ежедневно по нескольку раз 
проделывал путь, на котором его подстерегала смерть. Но вот он повернул ко мне 
свое сияющее лицо:

— Дело сделано, господин полковник, под нами Питомник.

Поистине камень свалился у меня с сердца. Чертовски неприятное чувство — быть 
беспомощной мишенью для снарядов противника, не имея возможности укрыться, не 
говоря уже о том, чтобы обороняться.

Самолет пошел на снижение, сделал много кругов над аэродромом. Даже при первом 
взгляде вниз я сразу понял, что здесь происходит. Территория была усеяна 
разбитыми самолетами и машинами. Здесь «кондор», там «фокке-вульф», в другом 
месте остатки нескольких «юнкерсов-52» и «хейнкелей-111». Работа красных 
бомбардировщиков и истребителей!

Обе другие машины приземлились почти одновременно с нашей. Мой пилот, который в 
дороге воплощал само спокойствие, теперь настойчиво торопил с разгрузкой. 
Поспешно были выгружены предметы снабжения. Тут же появился «обратный груз»: 
раненые, выползавшие из земляных нор, ковылявшие к самолету или принесенные на 
носилках. Офицер и несколько солдат, видимо полевая жандармерия, сдерживали 
напор густой толпы. Вылететь мог только тот, кто имел свидетельство начальника 
санитарной службы армии.

«Тревога!» — пронзительный вой раздался в разгаре сумятицы. Советские 
бомбардировщики! В этот момент каждый думал об угрожавшей ему опасности и искал 
укрытия где только мог. Я попал прямо в убежище коменданта аэродрома. Почва 
заколебалась, толстые брусья тряслись, земля сыпалась меж бревнами деревянного 
перекрытия прямо на стоявший перед нами стол. Несколько десятков разрывов, 
затем, видимо, все кончилось.

— У вас тут не слишком весело, — сказал я лейтенанту военно-воздушных сил из 
штаба коменданта аэродрома. — Часто вам наносят такие визиты?

— Мы привыкли, господин полковник. Иван редкий день не бомбит нас без передышки.
 Если нет потерь, это не так уж волнует.

Не успел летчик закончить фразу, как раздались крики о помощи: «Санитары, 
санитары!»

— Есть ли здесь врачи? — озабоченно спросил я.

— На самом краю аэродрома расположены большие палатки санитарной службы. По 
приказу командования армии все тяжелораненые транспортируются сюда, чтобы они