слезы по бледным щекам. Вернется ли он? — спрашивали они себя. Не в последний 
ли раз мы видим его дорогое лицо? И что тогда? Зачем нужна была нам эта война?

Украдкой я бросил взгляд на мою жену. И у нее в уголках глаз поблескивали 
слезинки. Я знал, что она думает о нашем единственном сыне Гейнце, который два 
года назад погиб во Франции. Мысли о нем, естественно, перекликались с мыслями 
обо мне. Через несколько дней она снова будет стоять на этом вокзале и смотреть 
вслед поезду, увозящему меня на восток. Какая ждет меня судьба?

Она вздохнула:

— Сколько страданий и бедствий уже принесла нам эта злосчастная война, а конца 
все не видно.

Мы прогуливались по Кайзерштрассе. Как и две недели назад, в дни моего приезда, 
в толпе преобладали серые шинели. Но сегодня мне бросилось в глаза, что 
попадается и немало коричневых и черных мундиров; это были амтслейтеры и 
блоклейтеры, молодчики из охранных отрядов и эсэсовцы.

— Здесь даже камни и стены имеют уши, — прошептала жена. — Одно критическое 
замечание, слишком громко сказанное, и все — тебя могут тут же арестовать. Во 
Франкфурте это особенно остро чувствуется. Ты должен быть здесь очень осторожен.


— Не потому ли ты так пуглива и скупа на слова? — спросил я.

— Ты ведь сам мне всегда внушал: будь осторожна! Нынче не очень церемонятся с 
инакомыслящими.

С обоими офицерами, которым из-за протезов трудно было шагать по улицам, мы 
условились встретиться за обедом в ресторане «Франкфуртер хоф». Было уже за 
полдень, когда мы туда пришли. Прежде здесь не всегда удавалось найти свободное 
место, а сейчас было занято только несколько столиков. Наши спутники уже нас 
ждали. За соседним столом сидели двое мужчин и две женщины, по-видимому, 
супружеские пары; как мне показалось, им было под пятьдесят. Я бы не обратил на 
них особенного внимания, если бы не услышал, что за их столом прозвучало слово 
«Сталинград». До меня доносились обрывки разговора: «Наш сын писал… офицер… 
очень тяжелые бои… большие потери, русские не сдают без боя ни одного метра 
земли… Город — груда развалин». У одной из женщин, вероятно матери того, кто 
писал письма, на глазах стояли слезы. Муж погладил ее по руке: «Не волнуйся, 
мать, ведь он еще жив».

После обеда мы отправились в кино. В этом кинотеатре у «Эшенгеймер турм» шел 
какой-то незначительный фильм. Я давно забыл его название, да и вообще нас 
главным образом интересовала кинохроника. У нас было еще много времени, и мы 
пошли в кино пешком. Я с тревогой поглядывал на обер-лейтенанта Якоби, у него 
что-то не ладилось с протезом. Но Якоби задорно рассмеялся, когда я предложил 
идти немного медленнее.

В кассе кинотеатра мы достали только пять мест в ложе. Билеты на послеобеденные 
сеансы почти всегда распродавались, зато вечером кинотеатры пустовали. Это 
объяснялось тем, что тогда англо-американские летчики днем еще не совершали 
налеты на Франкфурт.

Сеанс начался с кинохроники. То были кадры с восточного театра военных действий,
 показали нам и пылающий Сталинград. Как на плацу для учения, немецкие солдаты 
быстро двигались вперед. Как на учебной стрельбе, они делали несколько 
выстрелов, а вражеские солдаты спасались бегством. Ну и ну! Где же это снимали? 
Зрители — среди них было много раненых солдат — заерзали, раздались свистки, 
смех, восклицания: «Вранье!» Да, это было уже слишком. Тягость кровопролитных 
боев просто-напросто скрывали, лживо извращая истину. В темном зрительном зале 
еще громче зазвучали возмущенные возгласы и ругательства. Вдруг поднялась 
какая-то возня: кого-то выводили из ряда, в котором он сидел, затем вытолкали в 
боковой проход. Охранные отряды занялись своим делом. Раздались отдельные 
протестующие голоса.

Потом наступила мертвая тишина. Страх взял верх над правдой.

В раздумье вышел я из кинотеатра со своими спутниками.

Дни в Фалькенштейне пронеслись мгновенно. Ванны, лесной воздух, покой и общение 
с близкими — все это придало мне новые силы. Однако врач не был доволен 
результатами лечения и предложил продлить курс. Я отказался. Паулюс писал, что 
ждет меня в назначенный срок. Таким образом, пришлось заканчивать отпуск. 16 
октября я провел с женой, дочерью и новыми друзьями последние минуты на перроне 
Франкфуртского вокзала. Прощальный взмах руки из окна вагона — и поезд тронулся.
 В Берлине я сел в курьерский поезд, шедший в Винницу, а оттуда вылетел на 
самолете в Голубинский.