С наступлением темноты я сидел один в нашем подвале. Паулюс пошел к Шмидту. 
Артиллерийский обстрел днем был так силен, что мы едва могли выходить во двор. 
Еще и теперь всюду слышался гул боя.

Я лег на топчан. Там, снаружи, продолжалась безжалостная борьба. Каждый час 
требовал новых жертв. Никто не считал их. Уже несколько дней я не мог получить 
конкретные данные о потерях. Донесения были слишком общими: 76-я пехотная 
дивизия 27 января — весьма тяжелые потери; 44-я пехотная дивизия разгромлена 
окончательно; 371-я, 305-я, 376-я пехотные дивизии истреблены; 3-я 
моторизованная дивизия еще располагает слабыми группами; с 29-й моторизованной 
дивизией связи нет.

Сколько солдат еще оставалось в живых? Сколько штыков было еще в нашем 
распоряжении? Сколько раненых и больных было в котле? Врачи, с которыми я 
встречался в последние дни, называли цифру 40–50 тысяч. Есть ли еще боеприпасы? 
Имеется ли еще продовольствие? Обеспечивается ли помощь раненым и больным? На 
последние вопросы, как правило, приходилось отвечать отрицательно.

29 января поступило сообщение, что генерал-лейтенант Шлемер и другие генералы 
приняли парламентеров и вели с ними переговоры о капитуляции. Шмидт грозил 
военным трибуналом. Одновременно в универмаге появился полковник Штейдле. Он 
хотел говорить лично с генерал-полковником Паулюсом. Он принимал участие в 
тяжелых отступательных боях на западном берегу Дона, участвовал в создании 
новой обороны на южном участке котла и потерял там в тяжелых оборонительных 
боях 376-й пехотной дивизии почти весь свой полк. Солдаты уважали его как 
храброго и справедливого командира. Паулюс ценил его за надежность и честность.

Еще 27 января Штейдле в беседе с командующим высказал мнение, что 
ответственность перед солдатами и перед немецким народом требует немедленного 
прекращения сопротивления. Теперь он пришел, чтобы уговорить Паулюса отдать 
приказ о капитуляции. При этом он попал сначала к Шмидту, который, вероятно, 
догадывался, в чем дело. Шмидт наотрез отказался выполнить просьбу полковника 
содействовать его встрече с Паулюсом и потребовал, чтобы тот немедленно 
возвратился в свою часть. Штейдле вынужден был покинуть универмаг, ничего не 
добившись.




Не ведет ли генерал-лейтенант Шмидт двойную игру?


В последние дни Шмидт развил оживленную деятельность и в другом направлении. 
Так, он вызвал к себе полковника фон Болье, командира пехотного полка 3-й 
моторизованной дивизии. Полковник в двадцатых годах пробыл длительное время в 
Советском Союзе, владел русским языком, знал страну и людей и — как он 
подчеркивал — Красную Армию. Я сам часто встречал Болье после начала вторжения 
в Россию. С удивлением я поздоровался с ним, увидев, что он выходит от 
начальника штаба.

— Шмидт попросил меня рассказать ему о Красной Армии, — сказал мне Болье. — 
Особенно интересовался он вопросом, чего можно ждать от ее солдат и офицеров. Я 
и не знал, что ваш начальник штаба может быть таким любезным.

Неоднократно вызывался к Шмидту и переводчик LI армейского корпуса, 
прикомандированный к штабу армии. Это был белый эмигрант, бывший помещик и 
прапорщик царской армии. С ним Шмидт тоже беседовал о советской стране и ее 
людях, о солдатах и офицерах Красной Армии.

Какую цель преследовал начальник штаба этими разговорами? Зондировал почву для 
плена? Вел двойную игру? Только что он отдал Роске приказ организовать круговую 
оборону универмага, а сам готовился к сдаче в плен?

Поздним вечером 29 января в темноте подвала кто-то тронул меня за рукав. 
Сначала я подумал, что это один из раненых, которые в последние дни и здесь 
искали убежища. Луч карманного фонаря осветил лицо ординарца Шмидта. Генерал 
был сейчас у Роске и обсуждал мероприятия по обороне командного пункта. 
Обер-ефрейтор провел меня в жилое помещение Шмидта, показал на стоявший в углу 
маленький чемодан и открыл его. Я наклонился и, пораженный, взглянул на солдата.
 Тот сказал усмехаясь:

— Всем подчиненным он приказывает: «Держаться до последнего, капитуляция — 
исключена», а сам уже готов сдаться в плен.

Я поблагодарил его за столь интересное сообщение и возвратился к себе. Так вот 
в чем дело! Шмидт считает, что требование драться до последнего человека на 
него не распространяется. Паулюс был возмущен, когда я рассказал ему о 
случившемся.