— Мой дорогой Адам, могу вас заверить, что я никогда не соглашусь на 
прекращение борьбы, ибо это равносильно плену. А плен — это смерть.

— Как вы собираетесь избежать плена, Эльхлепп?

— Я попрошу Паулюса разрешить мне пойти на фронт в качестве рядового солдата. 
Там я продам мою жизнь как можно дороже.

— Это безумие, Эльхлепп, это не что иное, как самоубийство. Подумайте о вашей 
жене и детях. Нет ничего бесчестного в том, что командир прекращает борьбу, 
если продолжать ее — значит бессмысленно жертвовать десятками тысяч 
человеческих жизней. По моему мнению, вы должны были бы снова все это 
основательно продумать.

Начальник оперативного отдела поднялся с места.

— Тут нечего продумывать, но я надеюсь, что все еще кончится благополучно.

После чего он простился со мной и моим обер-лейтенантом, безмолвно и растерянно 
слушавшим наш разговор.




Страдания раненых


До сих пор у меня почти не было удобного случая посетить войска на переднем 
крае. 19 декабря я собрался наверстать упущенное и лично убедиться, как там 
обстояли дела в действительности.

— Смотрите, не попадите к противнику, — сказал Паулюс, когда я доложил ему о 
поездке.

— Я нанес на свою карту точную линию фронта по последним сводкам, господин 
генерал. Я еду в 44-ю и 76-ю пехотные дивизии.

Мы отправились в 7 часов. Водителя я не знал; он и его легковая машина были 
прикомандированы к нашему штабу из какой-то дивизии. На пути через Гончары к 
Россошке я был свидетелем потрясающих сцен, изо дня в день разыгравшихся на 
батальонных пунктах медицинской помощи, эвакуационных пунктах и в полевых 
лазаретах. У одного из лазаретов я вышел из машины. Еще в сентябре я посетил 
дивизионный медицинский пункт под Гумраком. Впечатления о нем глубоко врезались 
в мою память. Однако то, что я увидел теперь в этом временном госпитале, было 
много страшнее, можно сказать, кошмарно.

Выбившиеся из сил санитары вытаскивали тяжелораненых из машин и доставляли их 
на носилках к санитарной палатке. Там они оставались лежать на пропитавшихся 
кровью грязных одеялах до тех пор, пока в операционной освобождалось место. 
Операционная находилась в одноэтажном доме метров пятнадцать длиной, над входом 
в который висел флаг Красного Креста. Чтобы попасть туда, мне пришлось 
протискиваться через толпу ожидавших очереди раненых. Один из них заговорил со 
мной:

— Помогите нам, господин полковник. Уже три дня мы ничего не ели. У большинства 
из нас обморожены руки и ноги. Там, впереди, все сборные и перевязочные пункты 
переполнены. Врачи отослали нас сюда.

С покрытого грязью и щетиной лица на меня смотрели усталые, лихорадочно 
блестевшие глаза. Руки солдата были обмотаны полосами из шерстяного одеяла. Я 
сказал ему, что прибыл поговорить с врачами. Затем я протиснулся в здание.

Через открытую дверь мне было видно помещение для раненых. Им уже была оказана 
помощь, и они ожидали эвакуации. Это было зловещее скопление белых повязок и 
грязной форменной одежды. Раненые валялись в тесноте на полу и были кое-как 
прикрыты шинелями или тряпьем. В соседней комнате находилась операционная. 
Когда я появился в дверях, из окружавшей операционный стол группы отделился 
человек и направился ко мне. Это был врач. С запавшими щеками, бледный, 
измученный, он стоял передо мной в покрытом пятнами крови халате, измазанном 
резиновом фартуке.

— Вместе с тремя другими врачами и 20 санитарами мы уже в течение трех недель 
работаем день и ночь без перерыва, — сказал он мне. — За это время пришлось 
дважды переводить наш лазарет. Один раз потому, что авиабомба разрушила 
половину дома; при этом погибло около тридцати раненых и девять наших людей. 
Другой раз потому, что русская артиллерия с таким же успехом влепила нам два 
снаряда. Теперь мы уже не можем двинуться с места, потому что потеряли все наши 
автомашины. Все места до последнего у нас заняты. Разумеется, мы оказываем 
помощь всем прибывающим. Мы даем им тарелку горячего супа или чашку чаю, меняем 
повязки и направляем в город. Там, в еще сохранившихся домах и в подвалах