этому нас обязывает наша профессия. Но, во-первых, речь идет не о нас двоих, но 
о 270 тысячах солдат. Во-вторых, я позволю себе повторить, что вряд ли, говоря 
обо всем, что сейчас происходит с нашими частями, можно сказать, что они 
сражаются, вернее сказать — они гибнут. Вы это знаете не хуже меня. Кто несет 
ответственность за эту медленную смерть? Только Гитлер и главное командование? 
Только ли Манштейн и его штаб? А на нас нет никакой вины? Разве как 
военачальники мы выполнили свой солдатский долг в отношении армии? Разве мы не 
бездействовали в тот момент, когда наша офицерская честь обязывала нас в 
интересах наших солдат действовать самостоятельно? Прошу вас, Эльхлепп, поймите 
меня правильно. Я далек от того, чтобы претендовать на роль судьи, оценивающего 
действия командования армии, не хочу и себя терзать. Мне самому трудно ответить 
на эти вопросы. Но я не могу также от них просто отмахнуться. Эти вопросы 
возникают, они сверлят мой мозг, и тем мучительней, чем быстрей ухудшается наше 
положение. Ваш оптимизм, мой дорогой, делает вам честь. И я считался оптимистом 
в кругу друзей. Однако сегодняшнее сообщение о разгроме 8-й итальянской армии 
почти совсем подорвало во мне веру.

— Перестаньте мудрствовать, Адам, проку от этого никакого. Пока мы еще не можем 
полностью оценить обстановку. Конечно, русские нанесли удар крупными силами. 
Бесспорно, южный участок фронта под угрозой. Но Главное командование сухопутных 
сил справится с создавшимся положением. Еще несколько дней — и мы протянем руку 
армии Гота. Мы выкарабкаемся из трясины. Мы снова выйдем на оперативный простор.
 Сегодня наши дивизии на южном участке котла донесли, что уже слышен гром пушек 
армии Гота.

Мы стояли у моего нового убежища. Из маленькой дымовой трубы вылетали искры. 
Видимо, мой помощник еще усердно занимался топкой: когда я уходил в 
послеобеденные часы, на стенах поблескивал иней.

— Вы уже видели мою «виллу», Эльхлепп?

— Пока у меня не было случая.

— Зайдите на полчаса. В моем чемодане еще сохранился неприкосновенный запас — 
бутылка коньяку. Добрый глоток — хорошее средство от мучительных размышлений и 
холода.

Полковник спустился за мной по пяти ступенькам вниз, к входу в бункер. Я 
отворил дверь. Перед печкой сидел на корточках мой обер-лейтенант и помешивал 
пылающие угли. По сравнению с температурой снаружи в помещении царила приятная 
теплота. Стены, видимо, оттаяли.

Пока Эльхлепп разговаривал с моим сотрудником, я вытащил из ящика бутылку 
мартеля и откупорил ее. Для Эльхлеппа нашелся стакан, а мы двое воспользовались 
казенными алюминиевыми кружками. Стулья мы придвинули поближе к печке.

— За удачный исход битвы!

Эльхлепп поднял свой стакан. Мы поддержали его тост. Залпом выпили мы напиток, 
обжигающий горло. Какое это было наслаждение!

— А если исход не будет благоприятным, что тогда, Эльхлепп? Если не удастся 
локализовать прорыв на участке итальянцев? Разве тогда не придется быстро 
отвести назад введенную в бой армию, чтобы и она не попала в окружение? Ведь 
тогда мы обречены на катастрофу.

— Что вы сегодня все время каркаете! К чему это?

Катастрофа означает смерть или плен или, вернее сказать, только смерть. Ведь 
плен равносилен смерти.

— Если судить по газетам и радиопередачам для солдат, то вы правы. Но, по 
правде говоря, я никогда не был убежден в том, что русские действительно 
пристреливают каждого, кто попадает в плен. Когда прошлой осенью мы стояли в 
Ржеве, было сброшено много листовок, подписанных немецкими военнопленными. Я 
сам видел несколько экземпляров у нашего начальника разведывательного отдела. 
Он сказал мне, что подписавшие действительно состояли в подразделениях, 
названных в листовках, и числились пропавшими без вести.

— Как бы то ни было, Адам, я ни в коем случае в плен не сдамся.

— Значит, по вашему мнению, армия, находящаяся в самом отчаянном положении, не 
имеющая ни малейших надежд на то, что она вырвется из окружения, должна дать 
противнику себя уничтожить? Чем отличается ваш тезис от призыва к массовому 
самоубийству? Я тоже боюсь плена. Но вправе ли мы взять на себя ответственность 
за то, что только под влиянием страха, быть может необоснованного, сотни тысяч 
людей принесут себя в жертву? Это же бессмысленно! Я полагаю, что борьба должна 
продолжаться, пока есть надежда на выход из окружения. Иначе стоит вопрос, если 
последняя надежда на это потеряна.