мысли 
о войне на два фронта, а собственно политикой занимался мало. Его дружественное 

отношение к полякам было обусловлено тем, что он не хотел иметь в их лице 
ожесточенных врагов, когда начнется война. В 1893 году я провел несколько 
недель 
с итальянским королем Гумбертом и сказал ему по просьбе Каприви: Решение лежит 
на Рейне. При расторжении договора о перестраховке Каприви (как он сам говорил 
мне) руководствовался тем чувством, что этот договор является не совсем честным,
 
поскольку война была неизбежна, к тому же он лишал нас доверия Австрии. В 1870 
году Каприви и принц Фридрих Карл ездили с официальным визитом в Россию. Он 
почувствовал там ненависть петербургских офицеров, всеобщую зависть к покрывшей 

себя славой прусской армии. Я убедился на собственном опыте, что он был прав. 
Мы, так сказать, слишком много побеждали. Каприви рассказывал, что император 
Александр II умышленно избегал германских офицеров, но как-то подошел к ним в 
одной из зал и сказал Каприви: Вы и не знаете, как я вас люблю, но здесь я не 
смею этого показать. Учитывая характер Каприви, я считаю совершенно исключенным,
 
что при расторжении договора о перестраховке он подчинился английскому или 
придворному влиянию. Чтобы теснее связать с нами Австрию на случай войны, он 
заключил торговый договор 1891 года, невыгодный для нашего сельского хозяйства.

Каприви не находил времени для развития наших морских интересов в духе Штоша, 
да 
у него и не лежало к этому сердце. Он принадлежал к отпрыскам чиновничьих и 
офицерских семей, которым вопросы экономики кажутся чуждыми и 
непривлекательными.

Развитие промышленности и торговли не находило отклика в этом одиноком, 
лишенном 
личных потребностей человеке. Поэтому он сначала противился приобретению 
колоний, хотя впоследствии удачно и энергично руководил военными операциями, 
связанными с расширением наших колоний.




2


Руководя морским ведомством, я старался удовлетворить справедливые требования 
производящих сословий и вновь взялся за прерванное в 1883 году развитие наших 
морских интересов в духе Штоша; при этом я неоднократно натыкался на 
противоречия, порожденные всем ходом германской истории. Бережливость и 
бюрократическая узость мешали нам проложить себе дорогу в мир.

Флот имел больше возможностей почувствовать и осознать это, нежели армия. По 
самому своему назначению он должен был мыслить в мировом масштабе. То, что 
вплоть до великой войны армия мало изучала внешний мир, особенно Англию; то, 
что 
армия вступала в мировую войну со старыми идеями борьбы на два фронта и, 
обладая 
естественным перевесом над флотом, обусловленным преобладанием в Германии 
сухопутных традиций над морскими, хотела видеть во флоте своего рода отряд 
саперов, не думая о том, что главным фронтом был морской (поскольку тяжелая, но 

не безнадежная судьба столкнула нас с всемирной коалицией); короче говоря, то, 
что армия продолжала держаться точки зрения Каприви при совершенно изменившейся 

международной обстановке, - является одним из исторических факторов, 
определивших исход войны. Впрочем, об этом я скажу ниже.

В отличие от армейского офицера морской офицер должен был изучать силы 
заморских 
стран. Кроме того, отношения с иностранцами отшлифовывали его, лишая 
старопрусской угловатости, но не убивая в нем необходимых государственных 
традиций, ибо никогда не следует забывать, что именно Пруссия создала в лице 
своего офицерства один из немногих крепких институтов Германии, который впервые 

со времени полного подчинения иностранцам, происшедшего после Фридриха Великого,
 
обеспечил нам свободный выход в мир.

La vie au roi,

L'honneur pour soi,

Sacrifiant son bien,