еще 
у них на пути, мешая им подчинить весь мир их капиталистической "идее 
соглашения". Если же им удастся устранить это последнее препятствие и завоевать 

неограниченную мировую монополию, то на всем свете надолго воцарится 
кладбищенское спокойствие, охраняемое Pax Britannica{189}.

Мысли этого рода следовало всячески распространять еще до войны, ибо наш народ 
остро нуждался в великих целях, национальное чувство развито у нас неравномерно,
 
могущество англо-саксов оценивалось неправильно, а сознание того, что сами мы 
не 
можем обойтись без внешнего могущества оттеснялось на задний план 
космополитическими утопиями.

Во время войны, когда на карту было поставлено наше существование, волю к жизни 

надо было разжечь и поддерживать.

Чего же желало наше политическое руководство? Оно, правда, опровергало 
несколько 
раз возводившуюся на нас клевету. В остальном же его речи звучали примерно так:

Мы, правда, объявили вам войну, но хотим лишь защищаться, а не разбить вас. Мы, 

правда, поступили с Бельгией несправедливо, но в будущем постараемся загладить 
эту несправедливость; мы не хотим полностью завоевывать ее, но все же удержим 
кусок ее территории. Определенных целей и идей мы в этой войне вообще не имеем. 

Мы, правда, боремся за равновесие на море, но делаем это больше на словах, ибо 
хотим в то же время помешать тому, чтобы продажное и реакционное русское 
чиновничество вновь стало править рыцарственной Польшей. Я понимаю, что англо-
саксы считают наш несчастный флот угрозой для себя. Я признаю за ними это право,
 
хотя наш флот в два раза слабее одного английского. Не сердитесь на то, что я, 
ваш друг, не сумел помешать строительству этого несчастного флота, хотя в 
качестве рейхсканцлера обладал необходимой для этого властью и несу за это 
ответственность. Вы также не совсем неправы, когда говорите, что наше 
государственное устройство менее демократично, чем ваше. Правда, необходимость 
в 
сильной власти вытекает из наших национальных особенностей, нашего 
исторического 
опыта и нашего географического положения, а конституция не предоставляет 
кайзеру 
таких полномочий, как президенту Вильсону, но мы все это изменим. Если бы все 
мы 
действовали в моем духе, то Эльзас с линией Вогезов давно бы отдали французским 

пропагандистам, чтобы сделать его совсем свободным. Я энергично защищаю 
интересы 
фракций рейхстага, чтобы расчистить путь нашей демократической мысли. Правда, 
для нас было бы лучше произвести внутренние преобразования после войны, ибо они 

слишком отвлекают внимание нашего народа от необычайной серьезности момента, в 
который решается его судьба; но вместе с моими демократическими друзьями я 
чувствую, что демократизацией нашего строя мы завоюем ваши симпатии и 
благосклонность всего мира. Поэтому я уже и теперь действую в этом направлении, 

и поскольку я признаю ваше благородство, даже как враг, мы скоро придем к миру, 

который будет справедливым для всех.

Чтобы подобные мысли получили распространение в Германии, естественные чувства 
нашего народа, проявившие себя с огромной силой в начале войны, планомерно 
искажались и подавлялись цензурой печати, системой обработки общественного 
мнения, созданной Вильгельмштрассе, и в особенности затеянной демократией 
дискуссией о внутренних целях войны, так что в конце концов моральное состояние 

и сопротивляемость нашего народа действительно понизились, и он потерял веру в 
себя. Всякий государственный деятель поймет, что при создавшемся для нас крайне 

опасном положении нам было необходимо с первого же дня поддерживать на высоком 
уровне идейное и моральное состояние народа, если мы хотели выдержать борьбу и 
привести ее к такому окончанию, которое позволило бы нам залечить в известной 
мере раны, нанесенные войной, и продолжать выполнение миссии Пруссии-Германии.

Истекая кровью из тысячи ран, плохо питаясь, лучшая часть германского народа 
вела борьбу за свое существование, опираясь о стены родины, но когда эти стены 
были разрушены изнутри, защитники их потеряли решимость и впали в лихорадочный 
бред.