В эпоху Бисмарка, которая всегда ставилась в пример нынешнему положению, в 
основу нашей политики были по необходимости положены другие проблемы и условия. 

Вне морских кругов в Германии не понимали характера мощи Англии и ее решимости 
оттеснить нас на задний план, тем более что у нас не имели представления о том, 

какими средствами мы уже располагали, чтобы противодействовать этой воле Англии.
 
Флот же слишком мало сросся с нацией, чтобы она встала на его точку зрения. 
Непрерывно усиливавшееся в течение всей войны одиночество флота, соединявшего в 

себе строго государственную настроенность с заморским опытом, полезным для 
ведения мировой войны, показало, что нация или ее верхний слой еще не созрели 
для такой войны.

В первые месяцы войны ко мне еще обращались люди из всех слоев народа, 
требовавшие, чтобы флот принял участие в битве; если впоследствии давление 
общественного мнения в этом вопросе ослабело, то это объясняется тем 
направлением, которое избрало политическое руководство.

27 и 28 августа в связи с моим планом организации морского корпуса для действий 

против Англии со стороны Фландрии я снова настаивал перед канцлером, чтобы он 
обратил острие своей политики против Англии. Уже и тогда я не мог понять, каким 

образом люди хотели выиграть войну с Англией одними только сухопутными 
операциями; четыре недели спустя, когда фронт начал постепенно застывать, это 
намерение превратилось в чистую утопию.

Как уже сказано, я был одинок перед лицом главной квартиры и в особенности 
дипломатов. Я почти ни с кем не мог говорить о своих взглядах. Находясь среди 
этих людей, которые сознательно или бессознательно шли против меня в своем 
необоснованном оптимизме, я часто задавал себе вопрос: я ли поражен слепотой 
или, наоборот, все другие? Не смотрю ли я на вещи слишком мрачно? Неужели всю 
мою трудовую жизнь я действительно заблуждался насчет упорной воли Англии к 
господству? Руководящие круги не могли понять характера морского могущества 
Англии и грозившей нам судьбы: они не хотели видеть, что Англия желала 
уничтожить наши морские интересы. Лишь когда ход войны, к сожалению, доказал 
мою 
правоту, я впервые понял смысл тех страшных слов: But you are not a seagoing 
nation{174}.

Я снова и снова повторял канцлеру, что Англия не прекратит борьбы, пока 
существует надежда лишить нас положения мировой державы. Наша демократия должна 

была больше всего бояться именно этого. Проповедовал же Ллойд-Джордж: Я не 
боюсь 
фон Гинденбурга, фон Макензена и прочих фонов, а боюсь только немецкого 
рабочего. Чем дальше откладывался нокаут, тем опаснее становился он для нас. 
Ибо 
главное оружие Англии - флот - мог оказать свое действие лишь путем многолетней 

блокады. Также и на суше прошли годы, прежде чем Англия создала собственную 
армию, после того как ей не удалось быстро одержать победу с помощью чужих 
войск. Но раз уж Англия пошла на такое гигантское напряжение сил, ставившее под 

угрозу ее собственное экономическое положение, то она желала получить за это 
гигантское вознаграждение и на целые столетия избавить себя от страха перед 
возрождением германского народа.

На мои попытки убедить канцлера в неправильности его суждений об Англии и 
проводившейся по отношению к ней политики Бетман, по своему обыкновению, 
отвечал 
довольно неопределенно. Однако не подлежало сомнению, что он оставался при 
своем 
старом мнении. Когда 19 августа канцлер сообщил мне, что англичане увели к себе 

голландские и направлявшиеся в Голландию суда с зерном, мне не удалось убедить 
его заклеймить это нарушение нейтралитета предложенным мною способом. Уже тогда 

я сказал ему: Всякое открытое проявление желания достигнуть соглашения с 
Англией 
приведет к обратным результатам и будет истолковано как признак нашей слабости. 

Чтобы заставить ее изменить свое поведение, существует только одно средство: 
крайнее упорство.

Я констатирую здесь, что мои выступления в пользу решительной борьбы с Англией 
в 
1914-1918 годы ни разу не помешали правительству искать компромиссного мира с