Советского Союза и даже привезенные в СССР дети испанских республиканцев. Кроме 
Терезы была еще одна испанка... Но лучше по порядку...
381
    В 1982 году мне случилось присутствовать на приеме в советском посольстве в 
Мехико. Я стоял в компании сотрудников посольства. Вдруг в зале появилась 
красивая женщина с черными, пышными, ниже плеч волосами, с большими 
выразительными глазами. Не заметить ее было нельзя, так как она была на голову 
выше остальных представительниц женского пола, в основном невысоких мексиканок. 
Спрашиваю местных коллег: «Что это за яркая птица?» «А это, — отвечают, — 
местная поэтесса, испанка, поддерживающая тесные связи с советским культурным 
центром». Испанка же стремительно направляется к нам, обнимает меня и 
вопрошает: «Какими судьбами, Вадим?»
    Первая мысль: «Опасность! Опознали! Кто это? Под какой я здесь фамилией?» 
Соображаю, что нахожусь здесь под своей фамилией и, следовательно, никакого 
конфуза быть не может. А испанка продолжает расспросы. Постепенно начинаю 
понимать, что это Кармен, подруга Терезы, учившаяся в институте на одном с нами 
курсе, на турецком отделении.
    Попутно поясню, что выезды за границу под другой фамилией вызывались не 
какими-то супершпионскими обстоятельствами, а желанием спокойно получить 
въездную визу, ибо моя фамилия к тому времени приобрела уже нежелательную 
известность.
    Жизнь Кармен — настоящий роман в духе папаши Дюма. Уже после окончания 
института она отыскала в Мексике своего отца и, оставив в Союзе семью (мужа и 
сына), уехала за океан, но не просто, а с приключениями.
    Тем для расспросов оказалось множество. Через два дня я побывал у нее в 
гостях, куда она пригласила несколько близких ей людей. Признать в этой даме 
прежнюю Кармен было очень трудно. В институте она была самой тощенькой и 
казалась даже прозрачной от худобы, а тут предстала в облике яркой красавицы. 
Среди многочисленных воспоминаний о друзьях и знакомых, о жизни в общежитии и 
разных забавных случаях Кармен напомнила и то, о чем я уже забыл. «А помнишь, — 
говорила она, — как на первом курсе в самом начале учебного года твою будущую 
жену выгнали с лекции? „Девушка в красной кофточке, — сказал тогда заведующий 
кафедрой основ марксизма-ленинизма Романов, — немедленно покиньте аудито-
382
рию и идите болтать в коридор!"» Действительно, был такой случай.
    Удивительные все же бывают встречи, учитывая громадность дистанции от 
Алексеевского студгородка до Мехико и в пространстве, и во времени (пролетело 
тридцать лет!).
    Теперь в одном из моих фотоальбомов несколько страниц посвящено встрече с 
Кармен Кастальотте, а в домашней библиотеке имеются два томика ее стихов. При 
общении с Кармен мне показалось, что сердце ее находится не в Азербайджане, где,
 по всей видимости, живут ее первый муж и сын, и не в Польше, где она жила со 
вторым мужем, не в Испании, где она родилась, и даже не в Мексике, где она 
сейчас живет, а в далеких Сокольниках, где находился Институт востоковедения и 
прошла ее молодость.
    Вот фотографии моей тетки Марии Петровны Анкировой, женщины одинокой, 
нервной, имевшей в молодости неистребимую тягу к перемене мест. В первую 
мировую войну, совсем еще юной девушкой, она убежала на фронт медсестрой. Эта 
тема нам хорошо знакома: и мои сверстницы, и подруги детства тоже убегали из 
дома на фронт в 1941—1945 годах. На одной из фотографий тетка, очень 
молоденькая и хорошенькая, снята в платье сестры милосердия, а на груди у нее 
следы двух выскобленных Георгиевских медалей. Медали на фотографиях тетка 
уничтожила в 1937 году в целях безопасности. Поистине безграничная наивность по 
отношению к НКВД!
    После окончания войны Мария Петровна ездила в Туркмению и в Крым 
подрабатывать на сборе фруктов, работала медсестрой на Шпицбергене, подвизалась 
и в качестве актрисы в знаменитой тогда «Синей блузе», ставившей в 20-х годах 
революционные пантомимы и что-то из Маяковского. Это была своего рода «живая 
газета» в танцах, песнях и стихах на все актуальные темы внутренней и 
международной жизни. На двух фотографиях тетка стоит в первом ряду 
«синеблузников», самая маленькая и самая веселая, а средний в ряду — сам Лев 
Борисович Миров, ставший знаменитым конферансье.
    Была тетка еще и заядлой физкультурницей, и когда в 1931 году учредили знак 
«Готов к труду и обороне СССР», она получила его одной из первых. Эта реликвия 
тоже каким-то чудом оказалась в моем архиве. Орденов тогда еще
383
было мало, и спортивные значки изготавливали на Монетном дворе по той же 
технологии, что и правительственные награды, из серебра и под номерами. Теткин 
номер — 43, а 44-й должен был быть у всесоюзного старосты М.И.Калинина, который 
получил этот знак вслед за ней. Но Михаил Иванович, понятно, уже не прыгал и не 
бегал, и выдали ему сей знак из уважения к власти.
    Когда я демобилизовался из армии в конце 1946 года, тетушкина 
микроскопическая комната на короткое время, до поступления в институт, стала и 
моим пристанищем. Находилось теткино жилище не где-нибудь, а в самом Сивцевом 
Вражке, переулке, который по частоте упоминания в отечественной литературе 
стоит на одном из первых мест. До сих пор целы этот четырехэтажный дом № 14 и 
небольшой сквер перед ним. Он совсем не похож на розовый домик с мезонином, 
описанный Ильфом и Петровым, но мне всегда казалось, что именно дом № 14 и 
послужил прототипом общежития имени монаха Бертольда Шварца. Во всяком случае, 
я уверял своих з