амяти о людях и событиях. С начала первой 
командировки в Египет стал вести картотеку на известных государственных и 
политических деятелей, писателей, журналистов, представителей мира искусства. 
Привык к этой работе, она оказалась очень полезной для служебных целей. Затем 
последовала арабская картотека, африканская и снова египетская. Потом я стал 
собирать письма родственников и друзей и теперь располагаю даже перепиской со 
старшим внуком Сережей и старшей внучкой Ксенией. Есть уже и письма 
шестилетнего Вадика, а самая маленькая, Лерашка, в свои пять лет выводит первые 
каракули, употребляя для написания слов, подобно арабам, только согласные буквы 
и упорно игнорируя гласные.
    Есть в архивах и дневники, которые я пытался вести с четырнадцатилетнего 
возраста, и около сотни блокнотов, заполненных во время служебных командировок, 
кинопленки и видеопленки. Главное же мое богатство — фотоальбомы, их у меня 
тоже около сотни. Фотографировать я начал лет с десяти, когда крестная мать 
подарила мне восьмирублевый фотоаппарат, сделанный из картона, оклеенного 
дерматином. В аппарате, рассчитанном на фотопластинки размером 4,5 х 6 см, не 
было абсолютно никаких механизмов,
379
и тем не менее он снимал! Для этого, правда, надо было проделывать сложные 
манипуляции: залезать в темный подвал, разрезать кремнем фотопластинку 6 х 9 см 
на две равные части, закладывать одну из них в фотоаппарат, выходить на свежий 
воздух, размещать аппарат на каком-либо устойчивом предмете, ставить перед ним 
людей, потом, сняв колпачок с объектива, произносить «айн, цвай, драй», 
закрывать объектив и снова спускаться в подвал, чтобы проявить пластинку. Самое 
удивительное, что, несмотря на войны, оккупации и эвакуации, несколько снимков, 
сделанных этой чудо-машиной, уцелело и хранится в моем первом фотоальбоме.
    Самый древний документ в архиве — письмо моего деда по матери Петра 
Лукьяновича Слюсарева, датированное 1905 годом. Деда я никогда не видел, он 
умер от тифа в гражданскую войну. Был он в современном понимании 
хозяйственником и состоял в должности заведующего складом на сахарном заводе 
Боткина (из известной в России семьи промышленников, врачей, писателей и 
художников) в поселке Ново-Таволжанка Шебекинского района Белгородской губернии.
 За свои заслуги на хозяйственном поприще дед даже получил звание 
«потомственного почетного гражданина», но писал, судя по упомянутому письму, с 
грубыми ошибками. Вообще с грамотностью в наших краях дело обстояло слабовато. 
У меня, например, хранится выданная моей матери в 1930 году Курской 
контрольно-семенной станцией невразумительно составленная (но зато снабженная 
штампом и печатью) характеристика. В ней утверждается, что она владеет 
латинским языком, которым и пользуется в работе. В действительности же мать 
могла разбирать названия семян, написанных по-латыни.
    В поселке Ново-Таволжапка родились и моя мать Екатерина Петровна, и ее 
младшие брат и сестра. Все прочие члены семьи умерли рано, а маму, единственную 
из рода, судьба-хранительница избрала в качестве долгожительницы. Скончалась 
она тихо и спокойно в возрасте девяноста пяти лет. А в девяностолетнем возрасте 
еще была бодрая и энергичная старушка. К этому ее юбилею я сделал подборку 
фотографий, начиная с младенческих лет и до глубокой старости, и теперь часто 
рассматриваю эти снимки. Вот девочка с
380
куклой. Вот гимназистка. Вот высокая и стройная молодая женщина с милыми и 
мягкими чертами лица. А потом сразу — увядшая женщина. Войны, голодные годы, не 
очень счастливое и кратковременное замужество (отец умер в очередную, как 
говорилось в народе, голодовку 1931—1933 гг.), страх за единственного сына, 
которого надо чем-то накормить и хоть во что-нибудь одеть. А потом, после войны,
 мама как бы законсервировалась и десятилетиями уже мало менялась, да и жизнь 
наладилась, и ей уже не надо было думать, где и как добыть хлеб насущный.
    Я несколько раз заводил с матерью разговор о нашем национальном 
происхождении. Понятно, что я русский. Родился в России, мать и отец тоже 
русские. А почему фамилия на «о» — Кирпиченко? Из рассказов матери выяснилось, 
что по-украински кирпич — цегло, и если бы фамилия была украинская, то я должен 
был бы зваться Цегленко. Смутно припоминаю, что в каких-то древних документах 
отца видел и такое написание — Кирпиченковъ. Наверное, вместе с твердым знаком 
отскочило и где-то затерялось «в». Фамилия матери — Слюсарева — также заключала 
в себе некий парадокс: русская по форме, она образована от украинского слова 
«слюсарь» — «слесарь». Мать говорила, что в их местах все давно перемешалось — 
и семьи, и языки. Говорили по-русски, а пели по-украински. То, что в моих жилах 
течет русская и украинская кровь, дает мне моральное право заявить, что я 
одинаково ненавижу и русский великодержавный шовинизм, и воинствующий 
украинский национализм, особенно в эти дни, в дни развала нашего 
многонационального государства и разгула националистических страстей.
    А ведь было у нас и интернациональное воспитание, и дружба народов, но 
что-то не получилось. Пример такой дружбы я нашел в моем альбоме периода учебы 
в Институте востоковедения — это фотография четырех девочек, живших вместе в 
комнате общежития в Алексеевском студенческом городке: русской Вали Андреевой, 
узбечки Дильбар, татарки Иры Мангутовой и испанки Терезы, изучавшей к тому же 
китайский язык. В нашем институте учились представители всех национальностей