Суд надо мной в Венеции, в районе Венеция-Местре, продолжался более трех 
месяцев, с 
февраля по май 1947 года. Я находился в состоянии огромного напряжения - 
большего 
даже, чем в течение тех шести дней, когда я выступал в качестве свидетеля на 
процессах в 
Риме. По окончании процесса, в тот день, когда был оглашен мой смертный 
приговор, 
один английский офицер после долгой беседы со мной сказал: "Фельдмаршал, [463] 
вы не 
представляете, насколько вы завоевали уважение всех британских офицеров во 
время 
этого суда, а в особенности сегодня". Из этого можно сделать вывод, что я 
держался 
хорошо. Я ответил: "Майор, если бы я вел себя хоть немного иначе, я был бы 
недостоин 
носить звание германского фельдмаршала". 
За исключением военного прокурора, весь состав военного трибунала был другим, 
нежели 
во время процессов в Риме. Прокурор, единственный юрист, обязанностью которого 
было 
консультировать военных судей, не имевших юридического опыта, выполнял ту же 
функцию на всех других крупных процессах, которые, почти все без исключения, 
закончились вынесением смертных приговоров. Хотя он любил заканчивать свою 
заключительную речь словами "Я пребывал в сомнениях", я могу совершенно 
определенно сказать, что никаких сомнений он не испытывал - его явная 
предубежденность не давала ему такой возможности. Одна швейцарская газета в то 
время 
написала о нем, что он "второй и самый лучший обвинитель". 
Состав суда не соответствовал международным нормам. Кроме одного генерала 
(Хаквел-
Смит), в него входили четверо британских полковников. В ходе второй части 
процесса 
председателю, судя по всему, понравилась его роль темпераментного обвинителя; 
когда 
мне задавали вопросы, он относился к моим ответам без должного внимания. 
Полковник 
Скотланд, выражая свое мнение о процессе, высказался в том смысле, что все 
здравомыслящие люди в Великобритании и в Германии должны вынести свой 
собственный приговор по итогам двух последних судов, которые можно назвать 
худшими 
из всех, когда-либо созывавшихся по приказу его величества... 
А теперь перейду к юридической стороне дела. Предъявленное мне обвинительное 
заключение включало в себя два пункта. По первому пункту меня обвиняли в 
соучастии в 
убийстве 335 итальянцев, о чем я уже упоминал; по второму - в том, что два моих 

приказа, адресованных подчиненным мне войскам, стали причиной убийств мирных 
граждан в ходе карательных акций, предпринятых в нарушение законов и обычаев 
наземной войны. В обвинении [464] утверждалось, что результатом этих приказов 
стала 
гибель 1087 итальянцев. К тексту обвинительного заключения, короткому и весьма 
зловещему, прилагались данные под присягой показания свидетелей - и больше 
ничего. 
Подводя итог процесса, военный прокурор посоветовал судьям оправдать меня при 
условии, что они согласны с тем, что ответственность за все репрессии и 
карательные 
акции была переложена с вооруженных сил на СД (службу безопасности СС). Это, 
как 
мне кажется, сыграло ключевую роль в решении по первому пункту. Из текста 
приговора - "Виновен. Смерть через расстрел" - я делаю вывод, что суд счел 
приведенный выше тезис недоказанным. Тем не менее, мой начальник штаба, офицеры 

оперативного отдела и разведки - как впоследствии подтвердил чиновник, который 
вел 
официальную ежедневную летопись войны с германской стороны, - под присягой 
показали, что в соответствии с ясным и совершенно определенным приказом Гитлера 
все 
карательные акции были возложены на СД (в ходе процесса это подтвердил даже 
руководитель СД). 
Почему же тогда, невзирая на эти показания, меня признали виновным? Остается 
предположить, что данные под присягой свидетельские показания моих офицеров 
были 
признаны недостойными доверия. Это было совершенно непонятно. В конце концов я 
сказал самому себе, что, по-видимому, все объяснется разницей в интерпретации 
понятия 
"присяга". Со временем я стал все больше склоняться к мысли, что в судебной 
практике, 
характерной для западных государств альянса, процедура приведения к присяге 
служит не