обсудить - не для того, чтобы выдвигать [457] взаимные обвинения, а для того, 
чтобы 
извлечь уроки из наших ошибок в целях недопущения их в будущем. 
После войны жизнь моя была несладкой - в ней чередой сменялись всевозможные 
тюрьмы и лагеря западных государств, воевавших против Германии. В "Пепельной 
клетке" - какое выразительное название! - в Мондорфе в 1945 году мне доводилось 

встречать бывших крупных деятелей Германского государства, вооруженных сил и 
национал-социалистической партии - таких, например, как граф Шверин-Крозиг, 
рейхсминистр финансов. Смею надеяться, что мне удалось внести успокоение в их 
души и 
поспособствовать их сближению. Офицеры и унтер-офицеры, охранявшие нас, были 
симпатичными людьми - в отличие от коменданта лагеря полковника Эндрюса. 
Возможно, именно поэтому он был назначен комендантом тюрьмы Международного 
военного трибунала в Нюрнберге. Всем нам без исключения казалось, что этот 
американский офицер ни во что не ставит идею взаимного признания законов и 
обычаев 
разными нациями. Более молодые американские офицеры считали, что меня не 
следует 
содержать в лагере в Мондорфе, и, проявляя доброту, которую я не мог не оценить 
по 
достоинству, пытались добиться моего перевода в другой лагерь, который меньше 
походил бы на могильный склеп. То, что их усилия не увенчались успехом, не 
меняет 
моего мнения об этих офицерах, которые не были подвержены психозу ненависти. 
В Оберурселе со мной обращались хорошо. Однако там мне пришлось на несколько 
дней 
погрузиться в злокозненную атмосферу барака для подследственных. То, что я там 
увидел, 
произвело на меня неприятное впечатление. Я пришел к выводу (которому 
впоследствии 
нашлись и другие подтверждения), что работа в разведке может так преобразить 
человека, 
что, общаясь с ним, невозможно подавить неприязнь, которая может перерасти в 
страх. 
Эта работа оставляет на человеке неизгладимый след. Возможно, все было бы иначе,
 если 
бы в эту деятельность не было вовлечено так много немцев-эмигрантов. Трудно 
ожидать 
объективности и гуманности от людей, которые в результате трагических событий 
были 
вынуждены покинуть свою страну. [458] Нюрнберг... Тот, кому довелось побывать 
там в 
качестве подследственного, никогда этого не забудет. Пять месяцев одиночного 
заключения без каких-либо послаблений - с 23 декабря 1945 года! Находясь в 
таких 
условиях, на прогулке или в церкви невольно чувствуешь себя словно прокаженный. 
И 
плюс ко всему - многочасовые перекрестные допросы в качестве свидетеля по делу 
Геринга (юристы, глядя на меня, говорили: "Ну вот, наконец-то для разнообразия 
нам 
дали возможность поговорить с классическим свидетелем!"). В моей памяти 
запечатлелись два эпизода моего выступления в качестве свидетеля. Я давал 
подробные 
объяснения, доказывая законность воздушных бомбардировок в первые дни Польской 
кампании - опираясь на Гаагскую конвенцию о наземных боевых действиях, наше 
министерство ВВС выработало соответствующие инструкции по применению военно-
воздушных сил. Обвинитель, сэр Дэвид Максвелл Файф, завершил свой перекрестный 
допрос следующим замечанием: "Итак, в нарушение международного права вы 
допустили 
нанесение авиаударов по таким-то и таким-то польским городам?" 
В зале суда повисла мертвая тишина. "Я дал мои показания как германский офицер, 

имеющий за плечами более сорока лет службы, как германский фельдмаршал, да еще 
под 
присягой! - громко ответил я. - Если к моим словам относятся столь 
неуважительно, я 
отказываюсь от дальнейшей дачи показаний". 
Возникшую удивленную паузу прервал голос обвинителя: "Я вовсе не хотел вас 
обидеть". 
Позже доктор Латернсер, защитник, захотел прояснить что-то по поводу партизан в 

Италии. Русский обвинитель, Руденко, мгновенно вскочил на ноги. "Мне кажется, - 

заявил он, - что данный свидетель меньше всего подходит для того, чтобы 
говорить на 
эту тему". (А я мог сказать об этом так много!) И это Руденко, о карьере 
которого я был 
достаточно хорошо информирован! Я пожалел о том, что трибунал не имеет столь же