эффективную помощь Югославии. Да, Наталь необходим, но одной просьбы мало для 
владения им. В этом месте Гюнтер вмешался: высказал мнение, что до окончания 
войны «Юнион Джек» и «серп и молот» останутся союзниками и Красная армия «могла 
бы спасти нас всех».
 — В самом деле? Почему вы так думаете? — рассмеялся Рузвельт.
 «Прозвучал длинный телефонный звонок, и я собрался уходить, — писал позднее 
Гюнтер в своих мемуарах. — Президент поднял трубку, жестом попросив меня 
задержаться. Разговор по телефону занял минут десять — двенадцать; Рузвельт 
произносил: „Да, Гарри... Нет, Гарри... Я думал, это уже сделано, Гарри!“ Он 
казался сердитым и нервным, энергично тыкал карандашом в блокнот». Гюнтер решил 
сначала, что звонит Гарри Гопкинс, но, когда Рузвельт откинулся в кресле, 
прижимая к уху трубку, и начал длинный экскурс в историю внешней политики США и 
«твою» маньчжурскую доктрину, понял, что это Стимсон. «Затем я увидел, как лицо 
Ф.Д.Р. приобрело на миг болезненное выражение. Неожиданно он положил трубку, — 
очевидно, мистер Стимсон прервал разговор». Рузвельт протянул руку Гюнтеру:
 — Ну, пока, мне нужно выезжать!
 В положении Гюнтера оказывались многие посетители Белого дома. Долгое, 
томительное ожидание у двери кабинета президента, где суетился доктор Уотсон, 
пытаясь блюсти нечто похожее на регламент. Внезапное приглашение в просторный 
кабинет, сияющая улыбка и протянутая для приветствия рука, фамильярное 
обращение к гостю по имени (фамильярное особенно для англичан); легкий, плавный,
 эмоциональный, назидательный разговор, редко связанный с целью посещения. 
Многие гости, чувствуя себя обманутыми в своих ожиданиях, делали вывод, что 
президент не желает вникать в суть их проблем, умышленно отвлекает от них 
внимание, и были правы, но лишь отчасти. Рузвельту приходилось говорить, 
смеяться, рассказывать истории, драматизировать ситуацию, овладевать вниманием 
собеседника, демонстрировать свою поразительную осведомленность, искать примеры 
в собственном опыте и памяти, но при этом он не допускал никакой театральности, 
ни тени величавости. Сидя за письменным столом, перебирая сувениры и безделушки,
 президент своей экспансивностью, откровенностью и добродушием давал гостю 
возможность почувствовать себя непринужденно.
 Белый дом носил отпечаток личности его хозяина. Теперь журналисты расписывали 
резиденцию президента как центр принятия решений «свободным миром», как 
средоточие власти Америки, экономический генеральный штаб антинацистской 
коалиции. Рузвельт стал президентом мира, писала «Нью рипаблик ТРБ» после 
прохождения в конгрессе законопроекта о ленд-лизе. Зарубежные гости, привыкшие 
к роскошным дворцам самых захудалых диктаторов, поражались отсутствию в данном 
случае «фасада» и декоративных излишеств. Тем более их очаровывали простота и 
изящество архитектуры Белого дома, некоторые детали декора, спортивные площадки.
 А важных персон — тех, кому повезло посетить второй этаж резиденции, — 
несколько брала оторопь при виде безвкусной мебели и беспорядка в комнатах.
 Второй этаж был в чисто рузвельтовском стиле. По мнению Роберта Шервуда, 
президент и первая леди просто скопировали свои комнаты с апартаментов в 
Гайд-Парке. Точно так же весь этаж разделен пополам длинным, узким коридором, 
где стены бессистемно увешаны книжными полками, фотографиями коронованных особ 
(в большинстве лишившихся тронов) и гравюрами. В 1941 году Гопкинс жил в 
небольшой двухкомнатной квартире в юго-восточном углу здания. Элеонора Рузвельт 
занимала гостиную и спальню в юго-западном углу. Между их апартаментами 
располагался Овальный кабинет президента и рядом с ним — спальня и ванная 
комната. В северной стороне холла выстроились комнаты главным образом для 
гостей, большие и малые. В одной из них висела знаменитая карикатура Дороти 
Маккей «Эсквайр»: малыш пишет на мостовой перед своим домом имя Рузвельт, а его 
сестра жалуется матери, стоящей в дверном проеме: «Уилфрид написал гадкое 
слово».
 Овальный кабинет, этот центр принятия решений «свободным миром», представлял 
собой в действительности скромное помещение, довольно небрежно меблированное, с 
морскими гравюрами и семейными фотографиями, приколотыми к стенам. Здесь 
Рузвельт любил сидеть по вечерам — позвонить приятелю, разобрать коллекцию 
марок, рассказать секретарям длинный анекдот. На третьем этаже помещалась 
гостиная и ванная комната Мисси Лехэнд (в 1941 году она серьезно заболела); 
другие комнаты использовались при избытке гостей, особенно внуками президента 
на Рождество. Шервуд вспоминал, что в Белом доме господствовала дружелюбная 
атмосфера небольшого городка; ее не нарушали ни штатные сотрудники дома, ни 
даже агенты спецслужб и полиции.
 Вашингтонские репортеры с удовольствием усматривали некую символику в том, что 
президент квартировал в центре второго этажа здания, Элеонора — слева, а Гарри 
Гопкинс — справа. Это комментировалось в смысле предосудительного перехода 
Гопкинса из стана сторонников «нового курса» в лагерь тех, кто стоял за 
вмешательство в войну. Но на самом деле и первая леди, и первый помощник 
президента были убежденными либералами и интернационалистами. Если их 
политические позиции изменялись, то это отражало перемены у самого Рузвельта.
 Через восемь лет пребывания в Белом доме Элеонора Рузвельт оставалась 
сострадательной, одухотворенной, активной женщиной, которая в 30-х годах 
посвятила себя делу социального обеспечения и либеральной политике. При помощи 
преданной Томми, Мальвины Томпсон, она все еще жила семью жизнями — жены, 
матери, хозяйки, газетного репортера Белого дома, лектора общенационального 
масштаба (сотня лекций в 1940 году, около трети из них — платные), рупора и 
организатора демократической партии и представителя Белого дома по связям с 
профсоюзами, неграми, молодежью, фермерами-арендаторами, бедняками, женщинами. 
Если она и не могла в любом случае отдаться полностью одной из этих ролей, то,