которые наняли английских, русских или китайских солдат воевать за нас.
 Его речь замедлилась и приняла драматическое звучание, появились отрывистость 
и акцентирование слов и фраз.
 Пусть они скажут это теперь!
 Пусть они скажут это Генералу Макартуру и его людям!
 Пусть они скажут это матросам, которые сейчас мужественно сражаются в далеких 
водах Тихого океана.
 Пусть они, — длинная пауза, — скажут это морским пехотинцам...
 Вернувшись после произнесения речи в Овальный кабинет, президент узнал, что 
японцы обеспечили драматическое сопровождение его выступлению: пока он говорил, 
японская подводная лодка всплыла у побережья близ Санта-Барбары и сделала 
несколько орудийных выстрелов. Снаряды разорвались на территории ранчо, не 
причинив серьезного ущерба. На следующий день сообщения об обстреле появились в 
прессе под огромными заголовками. Это научило Рузвельта, говорил позже Шервуд, 
никогда не афишировать свои речи более чем за два-три дня до выступления.
 Хотя президент остался доволен реакцией на свою речь у камелька, он понимал, 
что слова, как бы они ни воодушевляли, бессильны, пока не подкреплены делами, и 
если он станет выходить в эфир слишком часто, его речи утратят свое воздействие 
на слушателей. Он видел, как нелегко дается Черчиллю упор на личное руководство.
 Но главная беда не в людях или избранных ими лидерах, но в бывших 
изоляционистах, которые стремятся к расколу общества или даже к миру с 
нацистами путем переговоров. Это издатели, сочинители колонок в газетах, 
радиокомментаторы, «толпы Ку-клукс-клана» и «некоторые дикие ирландцы». 
Единственным реальным ответом им может быть победа — но победы зимой и весной 
1942 года явно не торопились объявиться.
 Рузвельт был еще в состоянии демонстрировать черный юмор солдата под огнем. Он 
с удовольствием рассказывал друзьям о том, как комментировал Элмер Дэвис его 
речь по случаю дня рождения Вашингтона:
 — Некоторые хотят, чтобы Соединенные Штаты побеждали, пока Англия терпит 
поражения. Некоторые хотят побед, пока проигрывает войну Россия. А некоторые 
хотят, чтобы Соединенные Штаты добивались побед, пока проигрывает Рузвельт.
 В этот период чувствительных поражений президент санкционировал операцию, 
которая в свое время встретила широкое понимание, но в более позднее время 
считалась одним из самых печальных эпизодов в истории Америки. Речь идет о 
выселении десятков тысяч американцев японского происхождения из своих домов на 
Западном побережье и помещении их в концентрационные лагеря за сотни миль от 
родных мест.
 Немногие американцы относились к демократической идее индивидуальных свобод с 
большим пиететом, чем Рузвельт. Через неделю после Пёрл-Харбора он провозгласил 
День Билля о правах по случаю 150-й годовщины ратификации Билля о правах. В эти 
ужасные дни войны он взял на себя труд подтвердить свою и всего народа 
приверженность к провозглашенным прежде свободам. После суровой отповеди 
Гитлеру за уничтожение индивидуальных свобод президент сказал:
 — Мы, американцы, знаем, что решимость нынешнего поколения нашего народа 
сохранить свободу столь же устойчива и определенна, как решимость прежних 
поколений американцев завоевать ее.
 Никакая угроза или опасность не заставит нас поступиться гарантиями свободы, 
которые заложили наши предки в Билле о правах.
 Со всем жаром сердец и умов мы блюдем эти обязательства человеческого духа...
 В то время казалось, что Биллю о правах ничто не угрожает. Американцы 
относились к немцам, итальянцам и японцам, жившим среди них, с терпимостью, 
достойной восхищения. Имели место лишь несколько инцидентов. Так, какие-то 
идиоты или фанатики спилили четыре японские вишни в приливно-отливной зоне 
Вашингтона. Как ни странно, наибольшей терпимостью отличалась Калифорния, штат 
с большим «иностранным» населением. Тамошняя пресса была сдержанна, даже 
великодушна, равно как и письма в редакции газет. «Облавы на японцев в 
различных частях страны, — писала „Кроникл“ в Сан-Франциско, — вовсе не повод 
для добровольных охотников за шпионами приступать к действиям». Другие газеты 
также призывали к справедливости в отношении к японцам, как и к нисейям — 
американцам японского происхождения. «Не будем повторять ошибок прошлой войны»,
 — шло рефреном в прессе.
 Новый генеральный прокурор Фрэнсис Биддл стремился избежать интернирования 
масс людей и повторения в какой-то форме преследования лиц иностранного 
происхождения, имевшего место в годы Первой мировой войны. Отношение Рузвельта 
к этой проблеме было менее ясным. Когда Биддл представил ему проект решения об 
интернировании лиц немецкого происхождения, Рузвельт поинтересовался, сколько в 
стране проживает немцев. По расчетам Биддла, их было около 600 тысяч.
 — И вы собираетесь всех их интернировать? — спросил Рузвельт (как вспоминал 
Биддл позднее).
 Генеральный прокурор ответил, что не всех.
 — Меня особенно не беспокоят итальянцы, — продолжал Рузвельт, — это оперные 
певцы. Но немцы другое дело, они могут быть опасны.
 Во время этой беседы ввалился Макинтайр, и Биддл ушел с впечатлением, что его 
шефа больше интересуют собственные свищи, чем проблема подрывной деятельности.
 В январе общественная атмосфера в Калифорнии резко изменилась в сторону 
опасений, подозрений и нетерпимости. Нарастали требования массовой эвакуации 
чужаков и призывы к решительным действиям. Причины перемены в общественном 
мнении были кропотливо изучены, — они не поддаются простому объяснению. Отчасти 
это реакция на японское наступление в Тихоокеанском регионе, к которой 
примешивались ложные тревоги: помимо эпизода у Санта-Барбары, ходило много