1944 г. {7} Мне стало тогда ясно: только его личность – препятствие к окончанию 
ставшей бессмысленной войны. Но возникшие за многие годы отношения взаимного 
доверия между нами продолжались; они долгое время делали меня слепым, не давая 
мне увидеть темные стороны его господства и препятствуя возникновению у меня 
таких же мыслей, которые обуревали в последние месяцы войны Шпеера{8}.
 Написание воспоминаний о временах моего адъютантства поставило меня перед 
большими трудностями. Дневники мои в конце войны были уничтожены. Часть из них 
я сжег сам, а о сожжении находившихся на Оберзальцберге{9} позаботился
 Путткамер. Мне непонятно, каким образом английский историк Дэвид Ирвинг смог 
прийти (в предисловии к своей книге «Гитлер и его полководцы», 1975) к 
утверждению, будто мои дневники «вероятно, находятся в Москве»{10}.
 Все остальные материалы моя жена уничтожила, когда английские войска подходили 
к имению ее родителей. Поэтому в своей рукописи я опирался преимущественно на 
собственную память.
 Я начал свои заметки еще в английском плену, стараясь запечатлеть отдельные 
события и процессы так, как они сохранились в моих воспоминаниях. Когда в 
начале 70-х годов я закончил напряженную работу над ними, эти заметки стали 
важной основой возникавшей с временными перерывами рукописи. Огромную помощь 
мне оказала отличная память моей жены, с которой я в годы моего адъютантства 
вел доверительные беседы. Она разделяла мои заботы и тревоги, которыми я не мог 
столь откровенно поделиться, пожалуй, ни с кем другим. Я благодарен за ценные 
указания и моему брату. В период его службы в качестве офицера генерального 
штаба в Управлении боевой подготовки генштаба сухопутных войск у нас вплоть до 
лета 1942 г. часто бывала возможность подробно поговорить о занимавших и 
обременявших меня делах. Нередко он после таких встреч делал краткие, 
отражающие суть наших бесед записи, которые ему удалось сохранить даже в конце 
войны; они очень помогли мне уточнить некоторые факты.
 В своих воспоминаниях я пытался по возможности не поддаваться влиянию других 
мемуарных свидетельств и воздействию волны той отнюдь не служащей установлению 
истины литературы о том времени, которая появилась вскоре после окончания войны.
 Я принял ее к сведению, но это не очень-то побуждало меня самому выступить со 
своей публикацией. Я имею в виду прежде всего поистине фантастическое 
изображение всего происходившего в последние недели войны в бункере фюрера в 
Имперской канцелярии. Разумеется, недели эти были особенно угнетающими. Но я не 
видел, что здесь царило бы настроение отчаяния и конца света, заглушаемое 
алкоголем. Конечно, возникали человеческие конфликты и сложности, как это 
случается всегда, когда люди различных темпераментов и характеров оказываются 
скученными в небольшом пространстве, да я и не мог заглянуть в любой уголок 
многочисленных подземных помещений Имперской канцелярии. Но мы всячески 
стремились поддерживать нормальное несение военной службы. Солдатам наверняка 
было легче, чем другим, и в тяжелых ситуациях сохранять самообладание и 
выдержку. Мысль о том, что нашим войскам в эти дни приходится испытывать 
несравнимо-большие испытания на фронте, так или иначе очень помогала мне 
держаться. Во всяком случае, в хорошо сработавшемся узком кругу сотрудников 
Гитлера это уже давно было нормальным поведением. В более широком окружении 
фюрера кризисные ситуации наверняка возникали чаще. Именно эти картины, 
вероятно, более отчетливо сохранились в памяти хотя и регулярных, но отнюдь не 
постоянных посетителей бункера из других военных служб.
 Однако я не хотел бы присоединиться к хору тех, кто громогласно проклинает 
теперь то, чему они прежде поклонялись, и, оказывается, заранее в точности 
знали, что все произойдет именно так, как оно произошло. К тому же по окончании 
войны я намеревался найти себе новую профессию и потому был вынужден 
заглядывать в будущее. После освобождения из плена у меня имелось слишком мало 
времени для устройства своей новой жизни, чтобы погружаться в прошлое. С другой 
стороны, эти годы дали мне необходимую дистанцию. Но я отнюдь не претендую на 
то, чтобы сказать самое последнее слово в описании тех лет, которые 
запечатлелись в моем сознании за время пребывания вблизи Гитлера. Пожалуй, мои 
воспоминания все же могут послужить созданию ясной картины тех исторических 
событий, которые со времени возникновения Первой мировой войны столь радикально 
изменили облик Европы и всего мира и свидетелем, а отчасти и соучастником 
которых я был в течение ряда лет.
 По своему внутреннему ощущению, в значительной мере сформированному 
родительским домом и семьей, я никогда не желал быть никем иным, как солдатом. 
К концу моих школьных лет я стал добиваться зачисления меня кандидатом в 
офицеры в 12-й пехотный полк (в Хальберштадте). Велико же было мое огорчение, 
когда меня сначала забраковали из-за небольшой близорукости. Тогда я впервые за 
всю военную службу воспользовался семейными связями, чтобы осуществить свое 
намерение. Мой дядя, бывший командующий 14-й (17-й) армией генерал пехоты в 
отставке Отто фон Белов, вступился за меня. Благодаря ему в апреле 1928 г. я 
был все-таки зачислен.
 Моя карьера началась в какой-то мере необычно, поскольку до направления в 
полковой учебный батальон меня вместе с 20 другими претендентами на офицерский 
чин откомандировали в «Германскую школу транспортной авиации» в Шляйсхайме. Это 
явилось для меня весьма радостным событием: я смог еще до откомандирования в VI 
военный округ (Мюнетер) пройти психотехническое тестирование. Радость и 
гордость мои были в те дни велики. За год пребывания в Шляйсхайме у меня 
проявился определенный талант летчика. Затем меня вместе с моими сослуживцами 
направили в авиационное училище, готовившее летчиков-истребителей. Оно 
находилось в Советском Союзе, в городе Липецке{11}, неподалеку от Воронежа в 
центральной части европейской России. Уже сама по себе поездка через Ригу и