обычно, размахнулся очень широко и для доказательства подъема Германии с 1933 г.
 привел массу статистических данных. Когда же он дошел до перемен в верховном 
командовании вермахта и в главном командовании сухопутных войск, мне показалось 
досадным, что в качестве повода для прошений Бломберга и Фрича об отставке 
фюрер сослался на их состояние здоровья, как о том было официально объявлено 4 
февраля в сообщениях печати. Среди присутствовавших в «Опере Кролля» не было, 
пожалуй, никого – ни депутата, ни дипломата, – кто бы не знал уже о закулисных 
причинах. Гитлер нашел дружественные слова для Польши, саркастические – для 
английской прессы, которая (как я имел возможность убедиться во время поездок в 
Мюнхен и на Оберзальцберг) в течение нескольких дней сообщала о кризисе 
Бломберг – Фрич весьма критически. Фюрер высказался и по австрийскому вопросу, 
упомянул об угнетении 10 миллионов немцев по ту сторону границ рейха, но 
поблагодарил Шушнига за его готовность сообща найти путь для смягчения 
напряженности в отношениях между обеими странами. Не имел ли он при этом в виду,
 что Шушниг возьмет на себя такую же роль в Австрии, какую в Германии сыграл 
Папен для прихода Гитлера к власти? Такое сравнение пришло мне на ум еще 12 
февраля, когда я увидел Папена и Шушнига вместе в «Бергхофе».
 Грандиозная по замыслу речь Гитлера вызвала эхо весьма различное. Основная 
масса народа отреагировала на нее одобрительно или же нейтрально, небольшая 
часть консервативного слоя была возмущена или подавлена словами о событиях, 
связанных с Бломбергом и Фричем. Такие же чувства испытывал и я сам. По 
сравнению с другими речами Гитлера, до или после, эта речь привычного восторга 
не вызвала. Вопреки партии и национал-социализму широкие массы народа в основе 
своей являлись консервативными. Только один лишь фюрер пользовался 
неограниченным доверием, был почитаем и любим. Но именно в те дни критика в 
адрес партийных функционеров, этих, как их называли, «маленьких гитлеров», 
впервые была перенесена и на него самого. Но новые события быстро вновь 
отвлекли общественное внимание.
 Через три дня после речи Гитлера в рейхстаге Шушниг выступил перед австрийским 
парламентом. Из его слов было легко понять, что он еще отнюдь не убежден в 
разрядке отношений между Австрией и Германией. Но фюрер воспринял эту речь 
спокойно, почти не отреагировав на нее.
 Мое здоровье за последние недели довольно сильно ухудшилось, врачи четкого 
диагноза никак поставить не могли и считали, что мне надо просто отдохнуть. 
Гитлер посоветовал мне обратиться к д-ру Мореллю. Я сделал это с отвращением, 
но был поражен, узнав его как врача совсем с другой, не известной мне стороны – 
его непривлекательная внешность меня уже не смущала. Верх взяло доверие к 
добросовестному и вдохновенному медику. Теперь я лучше смог понять то доверие, 
какое питал к нему фюрер. Никаких органических заболеваний Морелль у меня не 
обнаружил, недомогания мои объяснялись неврозами. Чтобы избавиться от них, 
сделал я вывод из его диагноза, мне следовало бы сменить профессию. Мне были 
вредны постоянные вечерние и ночные бдения в штабе Гитлера и волнения моей 
повседневной службы. По совету Морелля мне пришлось отправиться в санаторий.




 Аншлюс Австрии


 Во время пребывания в горном санатории в Оберсдорфе я как-то от политики 
отошел и событиями не очень интересовался. Из газет я узнал, что 9 марта Шушниг,
 находясь в Инсбруке, заявил о предстоящем в воскресенье, 13 марта, народном 
голосовании в Австрии. Принимать в нем участие имели право только австрийцы, 
достигшие 24-летнего возраста. Они должны были ответить «да» или «нет» на 
вопрос о независимости Австрии. Этот избирательный маневр показался мне 
довольно подозрительным, особенно из-за его срочного проведения. Но причин для 
беспокойства для себя лично я в этом не увидел.
 Посреди ночи на 11 марта я неожиданно был разбужен посыльным из местного 
почтового отделения: меня срочно вызывали к междугородному телефону. Меня 
предупредили: звонок – из Имперской канцелярии. У аппарата оказался Путткамер: 
я должен немедленно вернуться в Берлин! Я принял это невсерьез и ответил: даже 
не подумаю! Мне были знакомы телефонные розыгрыши со стороны ночных гостей 
Гитлера, желающих повеселиться. Предполагая, что стал жертвой подобных забав, я 
отреагировал на слова Путткамера с раздражением. Но тот не отставал. Постепенно 
я заметил, что он просто в отчаянии от своей неспособности убедить меня. Под 
конец он заявил: посмотри газеты! Вот тогда я наконец-то понял, что этот ночной 
звонок связан с событиями в Австрии, и ответил: выезжаю немедленно.
 11 марта рано утром я экспрессом выехал из Оберсдорфа в Берлин. Напротив меня 
в купе сидел статс-секретарь министерства внутренних дел д-р Вильгельм Штуккарт.
 Он меня не знал, а я с ним не заговаривал. Но тот факт, что он ехал в Берлин, 
указывал на предстоящие важные события. Во второй половине дня я прибыл в 
столицу и сразу же поехал в Имперскую канцелярию. Там было полно народа. Я 
должен был немедленно доложить о своем прибытии фюреру. Он встретил меня со 
смехом, рассказав присутствующим о ночном разговоре, о котором узнал от 
Путткамера, и даже отпустил по этому поводу пару шуток, очень мило сказав мне: 
«Вы должны завтра обязательно присутствовать при этом!».
 Да что же такое должно было произойти завтра? В ответ я услышал: «Будет 
унифицирована Австрия!». Что привело к этому, какие события предшествовали? Со 
всех сторон я по частям узнавал самые последние новости, пока не сложилась