спортивные упражнения, дни и ночи проходили в мире и спокойствии. И всё же 
здесь, как и в других местах, война оставалась мрачной реальностью, достаточно 
было повернуть регулятор настройки приёмника. День за днём и ночь за ночью 
радио сообщало о прорывах нашей системы ПВО бомбардировщиками союзников, 
предупреждая граждан рейха об ожидавшихся воздушных налётах или уже 
происходивших. Бесконечно повторявшиеся трагические вести омрачали атмосферу 
очаровательной деревушки. По мере того как неделя подходила к концу и 
приближалось время моего вступления в командование подлодкой, я терял 
спокойствие всё больше и больше. Горы, снег, катание на лыжах и даже Марика 
постепенно теряли свою привлекательность.

За три дня до моего отъезда в утренних новостях сообщалось о том, что 
предыдущей ночью Франкфурт снова подвергся жестокому воздушному налёту, самому 
разрушительному за всё время войны. В отсутствие связи с Франкфуртом я не мог 
узнать о судьбе родных. Теперь ничто не могло удержать меня на курорте. Мы с 
Марикой покинули его одновременно, но расстались в Имменштадте, где ранее 
встретились. Её поезд ушёл на восток. Я сел в экспресс, шедший к озеру 
Констанца, на Шварцвальд, Франкфурт.

Мой поезд поднимался и спускался по холмам, следовал через леса и долины. В 
сумерках он добрался до Лин-дау, острова на озере Констанца, и через час прибыл 
в темноте и тумане в Уберлинген. Здесь, вдали от воющих сирен воздушной тревоги,
 жили мои родственники. Их волновали будничные дела. Они ничего не знали о 
войне на море и, вероятно, забыли о моём существовании, поскольку гром фанфар, 
возвещавший о наших победах, давно умолк.

Когда паровоз нашего поезда стоял под парами, я заметил при слабом свете 
тусклого фонаря одного пассажира, поднимавшегося в вагон. На нём был армейский 
мундир. Когда он проходил мимо окна моего тёмного купе, я узнал своего дядю. Я 
пригласил его к себе, слегка изменив голос:

– У окна есть свободное место, герр майор. Дядя чиркнул спичкой, поднёс её 
пламя к моему лицу и затем спросил:

– Как, чёрт возьми, ты оказался в этом уголке?

– У меня было несколько дней отпуска, – ответил я. – Теперь возвращаюсь на 
фронт через Франкфурт.

Последовала пауза, достаточно долгая, чтобы заподозрить неладное дома. Я быстро 
спросил:

– Вы что-нибудь слышали о моих родителях?

– Они живы, но не вернутся во Франкфурт. Они потеряли там все. Твои родители 
укрылись в привокзальном отеле в Карлсруэ. Я видел твою мать два часа назад.

Я сжал губы. К счастью, было слишком темно, чтобы дядя мог разглядеть выражение 
моего лица. Должно быть, его исказила гримаса горечи и печали, когда я подумал 
о злоключениях своих родных, о страданиях и несчастьях моей страны.

Мы помолчали. Затем дядя стал рассказывать мне о своём новом назначении 
коменданта лагеря военнопленных. Он поведал мне истории о войне совсем иного 
рода, войне, в которой безумие силы состязается с безумием бессилия. Назначение 
дяди на эту должность состоялось в результате длинной вереницы неудач. Он не 
ладил с режимом с января 1933 года. Из-за его оппозиции нацистской партии 
правительство запретило газету, которую он издавал. Дядя несколько лет провёл 
во внутренней эмиграции, получая поддержку лишь от родственников. Война 
призвала мужчин на военную службу. Дядя, как бывший офицер кайзеровской армии, 
был мобилизован, повышен в звании и вскоре назначен комендантом лагеря.

За час до полуночи мы с дядей распрощались в самом тёмном уголке Шварцвальда, в 
холодном помещении вокзала, где несколько женщин добровольно готовили кофе и 
суп для солдат, ехавших транзитом на фронт. Я хлебал горячий бульон, пока не 
пришло время садиться на поезд, направлявшийся в прирейнскую равнину. Медленно, 
после шестичасовой утомительной езды, он прибыл на вокзал Карлсруэ. Я побежал 
через привокзальную площадь в отель. Коридорный повёл меня в номер, где 
разместились родные.

– Кто там? – ответили на мой стук.

Я назвался себя.

Отец выглядел бледным и как-то быстро поседевшим. Мать и Труди заплакали при 
моём появлении. Чтобы порадоваться воссоединению семьи, отец предложил 
спуститься вниз позавтракать.

– За завтраком проще беседовать, – добавил он.

Однако и за столом разговор не клеился. Труди, все ещё не пришедшая в себя,