Нас как участников этого процесса, находившихся под покровительством нашего 
главнокомандующего, который был выдающейся личностью, тепло принимали во всех 
социальных кругах, включая национал-социалистическую партию.

Как и все выдающиеся представители вермахта, государства и партии, мы в 
качестве гостей фюрера принимали участие в Нюрнбергском партийном фестивале и в 
празднике урожая в Госларе, устраивавшемся в честь крестьянства. Мы также 
появлялись на церемониях, проводившихся в память о погибших в войне, на парадах 
по поводу дней рождения Гитлера, на банкетах в честь приезда видных зарубежных 
деятелей и на всех важных мероприятиях, которые организовывались вооруженными 
силами. Должен признаться, что многое из того, что я тогда увидел, произвело на 
меня сильное впечатление. Я был восхищен роскошью и великолепной организацией 
этих мероприятий.

Что касается менее приятных вещей, то на них можно было не обращать внимания. У 
меня не было возможности выступать с какой-либо критикой, поскольку в том кругу,
 в котором мне приходилось вращаться, нельзя было столкнуться со 
свидетельствами каких-то серьезных излишеств. Эту точку зрения можно было бы 
оспорить, упомянув о невероятной роскоши, характерной для образа жизни Геринга,
 – ее мы действительно не могли не заметить. Но даже при том, что многим она 
была не по вкусу, мы не могли призвать Геринга к ответу, поскольку на наши 
вопросы нам отвечали, что деньги на все эти роскошества брались из добровольных 
взносов и пожертвований коммерсантов и из личных средств Гитлера. Лишь годы 
спустя я узнал, например, что предподносившиеся Герингу великолепные 
дорогостоящие подарки ко дням рождения добывались его окружением путем сложных 
комбинаций. Так или иначе, я смотрел на все это как человек со стороны, 
поскольку в то время уделял очень мало внимания пирушкам, устраивавшимся в 
Берлине. Кроме того, все мои опасения рассеялись, когда Геринг лично сказал мне,
 что его коллекции предметов искусства в будущем будут подарены рейху для 
создания музея наподобие галереи Шака в Мюнхене. Будучи франконцем, я был 
знаком с баварской историей, знал о любви баварских королей к искусству и 
потому поверил, что Геринг выступает в роли мецената.

Ни один из ведущих политиков ни разу не предпринял попытки привлечь нас в 
национал-социалистическую партию. Мы были нужны им как солдаты, и не более того.


Принеся присягу, мы пользовались полным доверием. Геринг понимал, что мы могли 
справиться с работой, которую на нас возложили, только в том случае, если будем 
свободны от всего, что связано с политикой. Все, что нужно было делать в этой 
сфере, он делал сам. Все вопросы, касающиеся нас как представителей люфтваффе 
или самих военно-воздушных сил, он обычно решал после подробного их обсуждения 
с государственным секретарем Мильхом, который тщательно прорабатывал их на 
самом верху. Это предотвращало немало неверных решений и таким образом 
укрепляло наше доверие к Герингу и Гитлеру. Возможно, это покажется 
удивительным, но факт остается фактом: нас, генералов из министерства 
воздушного флота, не информировали о политических событиях (переговоры с 
американцами в 1945 году, к которым я сам имел отношение, не в счет). 
Разумеется, в войсках в этом плане знали еще меньше. Точно так же, как и до 
остальных немцев, до нас доходили определенные слухи. Однако обвинять нас в том,
 что мы не обращали внимания на слухи в весьма сложный в политическом отношении 
период, может лишь тот, кто никогда не жил в атмосфере тревоги и страха, когда 
люди особенно склонны к преувеличениям. Вспоминая то время, я удивляюсь тому, 
что лишь очень немногие из слухов достигали моих ушей. Возможно, всем было 
слишком хорошо известно о моем нежелании прислушиваться к сплетням, а может, со 
мной, представителем «национал-социалистических» ВВС, близко знакомым с 
Герингом, сознательно не заговаривали на определенные темы.

Были ли я и мои коллеги чересчур наивны, когда принимали за чистую монету все, 
что нам говорили по официальной линии? Да. Но мы были солдатами, обученными 
соблюдать максимальную точность в официальных докладах, и потому были склонны 
верить таким докладам, исходившим от тех, кто нами руководил. У меня не было 
возможности изменить свою точку зрения – тем более, что Геринг признавал свои 
ошибки с такой готовностью и так открыто, что, казалось, если он о чем-то и 
умалчивал, то делал это без всякого умысла.

Приведу несколько примеров, чтобы объяснить такую позицию.

Дело Рема 30 июня 1934 года, в котором ВВС были замешаны лишь косвенно.

Распри между армией и штурмовиками были такой же излюбленной темой для сплетен 
и слухов, как и неумеренные амбиции руководителя организации штурмовиков Рема, 
которого я знал по Генеральному штабу. Его дружба с Гитлером постепенно 
переродилась в открытую враждебность, и даже для меня было очевидно, что это 
грозит путчем против армии и фюрера. В дни путча я находился в Южной Германии и 
был вынужден черпать информацию из газет и сообщений радио. Естественные 
сомнения, возникшие у меня в связи со слухами по поводу происшедших событий, 
были рассеяны очень подробным докладом Гитлера, сделанным в помещении 
государственного оперного театра перед собравшимися там высшими представителями 
партии, правительства и вермахта. Поскольку я к тому времени уже очень хорошо