керосином, плавает самодельный фитиль. Лампы несколько примитивны, но сделаны 
довольно ловко. Даже те из нас,, которых ошеломили неоновые витрины каирских 
магазинов, теперь, с восхищением смотрели на эти скромные светильники. 

Сразу же после прибытия в Дубровку нас собирает Лефевр. Он дает указания и 
некоторые советы по поводу предстоящих боев. 

- Итак, будем действовать парами. Всем держаться на одной высоте. Дистанция 
между самолетами - 50 метров. Каждый следит за хвостом своего ведущего. 
Скорость - 480. Оружие наготове. Баки переключать через тридцать минут полета. 
Делать все возможное, чтобы не терять из виду ведущего. Садиться только на 
запасную полосу. А теперь, господа, спать. Не забывайте о сигнале тревоги. 
Спокойной ночи! До завтра! 

Пасха 28 мая 1944 года. Погода как будто начала устанавливаться. Дует легкий 
северо-западный ветер. Третья эскадрилья в хорошей форме. Восьмерка 
истребителей вместе с командиром полка Пуйядом совершает первый ознакомительный 
полет. Вместе с Лефевром, командиром моего звена, я устремляюсь к укреплениям 
Витебска, который находится еще в руках немцев. На той же высоте справа и слева 
от нас летят три других звена, внимательно следя за каждым уголком неба. 
Осторожность - прежде всего. Каждое плотное облако, которое мы пронизываем 
своими машинами, может скрывать врага. 

- Прижимайся, де Жоффр, плотнее и разворачивайся влево! - командует мне Лефевр 
по радио. 

Мы берем курс на юг и летим точно вдоль линии фронта. В небе ничего 
подозрительного. На земле все кажется спокойным. Вражеская противовоздушная 
оборона молчит. Правда, мы летим на высоте 4000 метров. В общем, все идет 
хорошо, даже, по моему мнению, слишком хорошо. 

Мы находимся уже более тридцати минут в полете, но хоть бы какая-нибудь добыча 
попала нам в зубы. Вот; наконец, в моих наушниках слышно потрескивание. 
Раздается легкое покашливание и спокойный голос Лёфевра: 

- Следуй за мной, барон. Прикрой меня на пикировании. У меня неприятности. 

Самолет Лёфевра клюет носом и на предельной скорости устремляется к земле по 
направлению к Дубровке. Я следую за ним на близком расстоянии. Скорость свыше 
500 километров в час. Высота резко падает. Стрелка вариометра сильно 
отклоняется, сигнализируя о слишком резком снижении. Что случилось? У Лефевра, 
наверное, серьезные неполадки. Он хочет любой ценой возвратиться на базу, до 
которой теперь совсем недалеко. 

Какое счастье, что мы были на высоте 4000 метров! 

Пикирование продолжается. Я по-прежнему прикрываю хвост самолета Лефевра. 
Наконец вдали начинает вырисовываться взлетно-посадочная полоса нашего 
аэродрома. Я облегченно вздыхаю. Теперь Лефевру наверняка удастся сесть. Но 
вдруг его самолет начинает дымиться. Молочная струйка скользит вдоль фюзеляжа, 
превращаясь за хвостом машины в белую полосу тумана, которая с каждой минутой 
делается все более и более плотной. Мною начинает овладевать страх. Что это? 
Слишком перегрелся мотор? Или поврежден бензопровод? Последнее было бы намного 
хуже. И если это так, то образование тумана объясняется конденсацией 
вытекающего бензина. 

В наушниках по-прежнему спокойно звучит голос Лефевра: 

- Де Жоффр, иду на посадку... Я весь в бензине... 

Я вижу, как он выпускает шасси и посадочные щитки. Кружась над аэродромом, 
продолжаю наблюдать. Он приближается к земле, приземляется и начинает даже 
рулить. 

Я отчетливо вижу, как он открывает фонарь кабины. Он, должно быть, задыхается 
от паров бензина. И в ту секунду, когда я хочу закричать: "Он спасен!" - 
огромное пламя вырывается из кабины. Пылающий как факел Лефевр выпрыгивает на 
землю. Я вижу, как он катается по траве, чтобы сбить огненные языки, лижущие 
его одежду. Солдаты и механики бросаются к нему на помощь. Они сжимают Лефевра 
в объятиях и своими телами закрывают его так, что огонь появляется на одежде 
спасающих. В ста метрах от них вместо самолета - костер, в котором рвутся 
снаряды и патроны. 

Я приземляюсь. Лефевра на носилках несут в санчасть. Его лицо. почернело от 
копоти, но не повреждено. Одежда летчика сгорела, почти дотла. Особенно 
серьезно, кажется, пострадали ноги. Он замечает меня. Его ресницы опускаются и 
вновь приподнимаются. Он улыбается, он совсем непохож на страдающего человека. 

Лебединский, наш врач, не может сказать ничего определенного: