- Необходимо установить размеры и степень ожогов. 

Глаза врача избегают наших встревоженных взглядов. 

- Кроме того, - продолжает он, - не менее опасна закупорка почек. 

В, три часа беднягу Лефевра увезли в московский военный госпиталь в Сокольниках.
 А через несколько дней на глазах у капитана Дельфино, который не оставлял его 
до последней минуты, Лефевр умер. Посмертно ему было присвоено звание Героя 
Советского Союза. Похоронили Лефевра у основания памятника французским солдатам,
 погибшим в кампании 1812 года, - огромной гранитной пирамиды, окруженной 
барьером из стволов орудий, скрепленных цепями. 

В Дубровке траур ложится на всех страшной тяжестью. Но жизнь идет своим чередом.
 Лефевра заменяет капитан Матрас, принявший командование третьей эскадрильей. Я 
остаюсь его напарником. Боевые вылеты продолжаются. 

С самого рассвета до десяти часов вечера мы не имеем ни одной свободной минуты. 
И нас особенно раздражает то, что наша изнурительная работа дает пока мало 
результатов. Один только Бертран 1 июня подбивает Юнкерс-88, которому удается, 
однако, уйти. Это еще не победа. 

Наконец, первое приключение со мной. 5 июня около пяти часов дня я вылетел с 
Матрасом на "свободную охоту". Мы кружим над Витебском. Неожиданно, когда мы 
уже возвращались на свой аэродром, приходит в действие зенитная артиллерия. 
Множество огненных шаров и стрел отделяются от земли, направляясь к нашим 
самолетам. Я отчетливо вижу, как поднимаются в воздух несколько "юнкерсов". 
Угрожающие облачка разрывов зенитных снарядов начинают окружать мою машину. Они,
 кажется, предназначены специально для меня. К тому же Матраса не видно. 

Я лечу на огромной скорости, и вдруг сильный удар потрясает мой "як". Задрожал 
весь самолет. Задрожал, впрочем, и я сам. В голове лихорадочно завертелись 
мысли: "Меня зацепило... Видимо, не очень серьезно... Самолет подчиняется 
управлению... Скорость не уменьшилась... А температура воды в радиаторе?.. Она 
поднимается... 130, 140 градусов... Дым... Он начинает проникать в кабину... 
Наверное, снаряд угодил в радиатор... Может быть, я еще сумею спасти самолет... 
Надо держаться до конца... Нечего и думать о том, чтобы дотянуть до Дубровки... 
Это слишком далеко..." 

Дым становится все более густым. Усиливается запах гари. Приближается земля. Я 
вижу речку, которая вьется среди вспаханного поля. Задаю себе вопрос: 

"Где же я нахожусь, над дружественной землей или над территорией, занятой 
немцами?" 

Но этот вопрос ни к чему. Мотор начинает давать перебои, и земля так близко, 
что медлить невозможно. Надо садиться на первое попавшееся поле. Скорость - 
свыше 200 километров в час, и на этой скорости мой "як", не выпуская шасси{22}, 
касается земли. Скачок... Еще скачок... Всеми силами упираюсь в сиденье. Только 
бы выдержали ремни! Если они лопнут, я врежусь лицом в приборную доску. Они 
выдерживают! Я сохраню свой изящный профиль!.. 

Самолет останавливается. Наконец-то! Я вытираю потный лоб и, приподняв голову, 
вижу группу солдат, появившихся на опушке леса. Русские?.. Немцы?.. Сильно 
стучит сердце! Ура! Это русские, они бегут со всех ног в клубах пара от моего 
самолета. 

- Французский летчик!.. "Нормандия", полк!.. 303-я Смоленская дивизия... - 
неуверенно бормочу я, но этого достаточно. И толпа, в которой перемешались 
мужчины и женщины, начинает смеяться, аплодировать. Меня проводят в палаточный 
городок. Это полевой хирургический госпиталь Красного Креста, расположенный в 
нескольких километрах от фронта. Я в центре всеобщего внимания. Каждый хочет 
поговорить со мной. Испробованы все языки, включая даже язык глухонемых. 
Результаты далеко не блестящие. Я никогда не был полиглотом, но сегодня, видимо,
 совершенно одурел и соображаю хуже, чем обычно. Врач-майор вынужден отказаться 
от дальнейших попыток вести разговор. Он ограничивается тем, что характерным 
жестом приглашает меня к столу, на котором меня ждал обильный обед. 

Вечером меня отводят в палатку, в которой живут двое женщин-военврачей. Они 
пытаются завязать беседу, но им приходится очень быстро от этого отказаться. 
Впрочем, у меня нет никакого желания разговаривать. Кругом стоны раненых и 
умирающих. Мой разбитый "як" не выходит из головы. В эскадрилье, наверное, 
ломают себе голову, думая о том, что же произошло со мной, думают о зенитках, 
их убийственном огне. 

Нужно ли говорить о том, что я всю ночь не сомкнул глаз. Рано утром в 
расположение госпиталя прибыла легковая машина. Из нее вышел стройный полковник 
в безупречной форме. На голове фуражка с зеленым околышем, что означает 
принадлежность к войскам НКВД. Он направился ко мне и по-военному отдал честь. 
Я кое-как объяснил ему, что со мной случилось, откуда я прибыл, в какой части