доказательств того, что я предал интересы страны (что буквально было тоже 
верно). Это заявление окрылило меня. Я снял с телефона подушки и попросил мать 
говорить всем, кто будет звонить, что смогу принять посетителей в одиннадцать 
часов утра следующего дня. В течение двадцати минут последовало с полдюжины 
звонков. Потом стало тихо. Я позвонил знакомому в СИС, чтобы предупредить его о 
моем предстоящем публичном выступлении, затем лег спать и проспал девять часов. 


Звонок у двери начал звонить в половине одиннадцатого, но, памятуя о 
необходимости сохранить контроль над ситуацией, я не торопился открывать дверь. 
Я сказал - в одиннадцать, значит, так и будет - в одиннадцать. Точно в 
назначенное время я открыл дверь и воскликнул: "Боже мой!" Я ждал с десяток 
посетителей, а увидел огромную очередь. Казалось невероятным, что все эти люди 
поместятся в гостиной, но они как-то поместились. Минут пять непрерывно 
сверкали блицы, потом фотографы исчезли. Когда все уселись, я попросил одного 
репортера, развалившегося в кресле, уступить место даме, которая жалась около 
дверей. Он вскочил как ужаленный, а женщина робко уселась. Это был удачный 
маневр: он помог мне с самого начала сохранить контроль над происходящим. 

Об этой пресс-конференции в то время много писали на Западе. Я начал с того, 
что раздал отпечатанное заявление, в котором говорилось, что в некоторых 
вопросах я вынужден проявлять сдержанность в своих высказываниях, с тем чтобы 
соблюсти положения закона о государственной тайне. С этой оговоркой я готов 
отвечать на вопросы. В одном из первых вопросов был упомянут Липтон, и я 
ухватился за эту возможность. "А, Липтон, - сказал я, - это как раз подводит 
нас к самой сути дела". Затем я бросил вызов Липтону, предложив ему представить 
свои доказательства службе безопасности или повторить свое обвинение вне стен 
палаты общин. Минут через двадцать несколько журналистов вежливо извинились и 
поспешили к выходу. "Хорошо, - подумал я, - это, пожалуй, будет в вечерних 
газетах". Теперь мне стало легче, и я предложил задавать дальнейшие вопросы. 
Что я думаю о Берджессе? Выл ли я другом Маклина? Чем я объясняю их 
исчезновение? Где они? Каковы мои политические взгляды? Являюсь ли я "третьим 
человеком"? Отвечать было легко. 

Примерно через час мы перешли в столовую, где было пиво и шерри (к счастью, 
число гостей сократилось). Репортеры стали относиться ко мне заметно 
дружественнее. Лишь представитель "Дейли экспресс" проявлял излишнее рвение, и 
поэтому на большинство его вопросов я злорадно отвечал: "Комментариев не 
будет!" Впоследствии я узнал, что он в течение одиннадцати лет работал над 
книгой по этому делу и (цитирую по книге Антони Перди "Берджесс и Маклин") "в 
течение пяти из них почти ничего другого не делал", поэтому я не виню его за 
назойливость. Я бы только посоветовал ему пройти двухнедельный курс ведения 
допроса у Скардона. 

Уже прошло время моего ленча, когда ушел последний посетитель. Сообщения о 
пресс-конференции в вечерних газетах не оставляли желать лучшего. Вызов Липтону 
был напечатан черным по белому точно теми же словами, в каких я его высказал. 
Утренние газеты, вышедшие на следующий день, в общем подтвердили благоприятное 
впечатление. Один хорошо относившийся ко мне репортер позвонил и поздравил с 
успешно проведенной пресс-конференцией. Теперь очередь была за Липтоном. В 
первый вечер Би-би-си сообщила, что он присутствовал на заседании палаты общин, 
но хранил молчание. На следующий вечер он сдался. Один парламентский репортер 
передал мне его точные слова и спросил, есть ли у меня какие-либо комментарии. 
Я попросил его перезвонить минут через пять. Я почувствовал такое облегчение, 
что в первое мгновение мне захотелось поздравить Липтона с благородным 
поступком, но решил, что он не заслуживает такого доброго отношения, и 
ограничился уклончивой формулировкой: "Я думаю, что полковник Липтон поступил 
правильно. Что касается меня, то инцидент исчерпан". Впервые за две недели я 
повел мать в местный бар. 

Инцидент был действительно исчерпан и оставался таковым в течение семи лет. 
Пресса бросила меня, как раскаленный кирпич. В свете последующих событий легко 
обвинять Макмиллана, а вместе с ним и правительство в том, что они выдали мне 
свидетельство о благонадежности. Но это не их вина. Никто из правительства и 
особенно из службы безопасности не хотел делать публичное заявление в 1955 году.
 Доказательства были неубедительными. Нельзя было ни выдвинуть против меня 
формального обвинения, ни полностью меня оправдать. Им пришлось, тем не менее, 
открыто высказаться из-за шума, поднятого плохо информированной широкой прессой,
 а также из-за нелепой ошибки Маркуса Липтона. Особую ответственность за это 
необычайное фиаско несет пресса Бивербрука. Именно она из-за глупой 
враждебности Бивербрука к Идену и министерству иностранных дел начала и 
продолжала всю эту историю, несмотря на грубые просчеты. Было бы интересно 
сравнить расходы нашей дипломатической службы за рубежом с теми деньгами, 
которые "Дейли экспресс" потратила в поисках обрывков информации о деле 
Берджесса-Маклина. Но нет худа без добра. Я должен благодарить Бивербрука за 
семь лет спокойной жизни и за возможность продолжать дело, которому посвятил 
свою жизнь. 

Несмотря на все эти драматические события, моя работа за рубежом в то время еще 
не закончилась. С 1956 по 1963 год я был на Ближнем Востоке. Западная пресса