Мне не давали уснуть. Сначала ко мне в номер заявился Скотт Макичерн из команды 
«Nike», потом вернулся Стэплтон. Йохан просунул голову в дверь и увидел Скотта, 
который разлегся на моей кровати, в то время как я все еще был на ногах. Йохан 
посмотрел на часы — было 23:30. «Гони этих парней вон и ложись спать», — 
приказал он мне.
В «Футюроскоп» прилетела моя мать, и я договорился, чтобы ее взяли в одну из 
машин сопровождения. Она хотела своими глазами увидеть гонку на время, 
поскольку в ней проснулся старый защитный инстинкт: ей казалось, что своим 
присутствием она убережет меня от беды. Равнинные разделки пугали ее не меньше, 
чем самые сложные горные этапы, потому что она достаточно хорошо разбиралась в 
велосипедном спорте, чтобы понимать, как легко я могу упасть, и знала, что в 
этот предпоследний день «Тура» мне суждено получить все или ничего. Любой исход 
решит мою судьбу раз и навсегда. Именно поэтому она считала своим долгом быть 
рядом.
Индивидуальная гонка на время — это борьба человека один на один со стрелкой 
секундомера. Трасса, которая потребует примерно 1 часа 15 минут напряжения всех 
сил, представляла собой большую петлю длиной чуть больше 57 километров, 
проложенную в западной части Центральной Франции по дорогам, окаймленным домами 
с красными черепичными крышами и полями коричневато-золотистой травы, где 
зрители расположатся на кушетках и в шезлонгах. Я, правда, не увижу почти 
ничего из этих живописных декораций, потому что большую часть времени проведу в 
аэродинамической позе.
Гонщики стартовали в обратном порядке, а это означало, что я поеду последним. 
Чтобы подготовиться, я поставил свой велосипед на станок и опробовал все 
передачи, которые рассчитывал использовать на дистанции.
Пока я разминался, стартовал Тайлер Хэмилтон. Его задача состояла в том, чтобы 
ехать как можно быстрее, невзирая на риск, и поставлять техническую информацию, 
которая может мне пригодиться. Тайлер проехал не просто быстро, но даже стал 
лидером и продержался почти до конца дня. Сместить его с первого места смог 
только Цулле, который прошел дистанцию за 1 час 8 минут и 26 секунд.
Настала моя очередь. Я вылетел из стартовой зоны и помчался по извилистым 
улочкам. Впереди меня ехал Эскартин, стартовавший на 3 минуты раньше.
Сложившись пополам, я пронесся мимо него по окаймленной деревьями и высокой 
травой дороге.
Я был настолько занят собственной борьбой за секунды, что даже не взглянул на 
него.
Я показал самое быстрое время на первых двух контрольных точках. Я шел так 
быстро, что у моей матери, которая ехала в машине сопровождения, откидывалась 
назад голова от перегрузок на крутых поворотах.
После третьей отсечки я все еще лидировал с результатом 50:55. Вопрос был в том,
 смогу ли я выдержать темп на заключительном отрезке дистанции.
За 6 километров до финиша я опережал Цулле на 20 секунд. Но тут пришло время 
заплатить за все. Я заплатил за горы, заплатил за американские горки холмов, 
заплатил за равнины. Я терял время и чувствовал это. Если я обойду Цулле, то 
всего лишь на несколько секунд. Два последних плавных поворота я прошел стоя на 
педалях. Я ускорялся и шел по внутреннему радиусу, стараясь не упасть, но при 
этом максимально прижаться к краю дороги, — и чуть не наскочил на бордюр и не 
выскочил на тротуар.
Финишный отрезок проходил по шоссе. Я оскалил зубы, считая секунды и нажимая на 
педали. Все, линия финиша позади. Я проверил время. 1:08:17.
Я выиграл 9 секунд.
Я въехал в огороженную зону, нажал на тормоза и свалился с велосипеда, не в 
силах разогнуться.
Я выиграл этап и выиграл «Тур де Франс». Теперь я был в этом уверен. Моим 
ближайшим соперником в генеральной классификации оказался Цулле, который 
уступал мне 7 минут 37 секунд, а на последнем этапе до Парижа такое время 
отыграть невозможно.
Я приблизился к концу пути. Но путей в действительности было два: тот, который 
привел меня на «Тур», и путь самого «Тура». Вначале был пролог, эмоциональный 
подъем и первая неделя, небогатая событиями, но безопасная. Затем я испытал 
странное ощущение бестелесности в Метце и Сестриере, за которым последовали 
деморализующие нападки прессы. И вот победный финиш, а вместе с ним — 
сладостное ощущение торжества справедливости. Я въеду в Париж в желтой майке.
Когда я поднимался на подиум, моя мать хлопала в ладоши, размахивала флагом и 
утирала слезы. Перед этапом я ее не видел, но сразу после финиша обнял, а затем 
повел обедать. Она сказала: «Ты просто представить себе не можешь, что сейчас 
творится дома. Я знаю, тебе трудно это понять, да и вообще сейчас не до этого. 
Но в Штатах люди буквально с ума посходили. Я в жизни ничего подобного не 
видела».
После обеда мы вернулись в гостиницу, холл которой был битком набит репортерами.
 Мы протолкались через толпу в мой номер, и один из французских журналистов 
попытался взять интервью у моей матери.
— Мы можем поговорить? — спросил он.
Я повернул голову и сказал:
— Она не разговаривает с французской прессой.
Но настырный парень продолжал задавать ей вопросы.
— Оставьте ее в покое, — сказал я. Я обхватил ее рукой за талию и повел через 
толпу в свой номер.
Правда, к вечеру у меня появилась возможность представить, что творилось дома, 
в Штатах. Сначала в гостиницу пришел репортер из журнала «People» и попросил