извлек оттуда скомканные листы и сунул их себе в сумку. Позже, оставшись один, 
я достал эти листки из сумки и развернул их. Это были наброски письма женщине. 
Я прочел их. Мой отчим писал другой женщине, в то время как его жена лежала в 
больнице после перенесенной гистерэктомии.
Я сохранил эти листки и привез их с собой в Даллас. Переступив порог дома, я 
прошел в свою комнату и снял с полки «Книгу рекордов Гиннесса». Потом взял 
ножницы и вырезал сердцевину книги. Спрятав туда черновики письма, я поставил 
книгу обратно на полку. Я хотел сохранить эти письма, сам не зная почему. Для 
страховки, может быть; такой компромат на отчима мне мог пригодиться. Например, 
если он снова возьмет в руки трость.
Если до этого случая Терри мне не нравился, то теперь я уже не испытывал к нему 
вообще никаких чувств. Он утратил в моих глазах всякий авторитет, и я перестал 
его хоть сколько-нибудь уважать.
Если раньше я был сорванцом, то теперь стал вообще отчаянным мальчишкой. Как-то 
я изобрел игру, которую назвал «огненный мяч». Она заключалась в том, чтобы 
вымочить теннисный мяч в бензине, поджечь его, а потом бросать и ловить, 
пользуясь садовыми рукавицами.
Наполнив бензином пластмассовый бочонок, я высыпал туда теннисные мячи и 
оставил их там намокать. По мере надобности я вылавливал один мячик, поджигал 
его спичкой, и после этого мы с моим лучшим другом Стивом Льюисом 
перебрасывались пылающим мячом, пока наши рукавицы не начинали дымиться. Только 
представьте: двое мальчишек стоят на жарком техасском ветру и перебрасываются 
огненным шаром. Иногда рукавицы вспыхивали и мы хлопали ими по джинсам, 
распространяя вокруг себя яркие искры, разлетавшиеся подобно светлячкам.
Однажды я случайно попал горящим мячом на крышу дома. Часть дранки загорелась, 
и мне пришлось лезть наверх и затаптывать огонь, пока он не охватил всю крышу и 
не перекинулся на соседние дома. Еще был случай, когда горящий мяч упал прямо в 
бочонок с бензином и все это загорелось. Увидев поднявшийся, казалось, к самому 
небу столб огня и черного дыма, я в панике подбежал и пнул бочонок, надеясь 
сбить огонь, но бочонок не перевернулся, а на моих глазах расплавился.
Во многом мое поведение объяснялось тем, что я знал, как несчастлива моя мать. 
Я не мог понять, почему она продолжает жить с Терри, — ведь их отношения были 
хуже некуда. Но, быть может, ей казалось, что жить с ним все-таки лучше, чем 
воспитывать сына одной и прозябать в нищете.
Через несколько месяцев после моей поездки в Сан-Антонио их брак все-таки 
распался. Однажды вечером я, собираясь задержаться, позвонил матери, чтобы 
предупредить ее.
— Сынок, приезжай скорей домой, — сказала она.
— Что случилось?
— Нам нужно поговорить.
Я вскочил на велосипед и помчался домой. Мама сидела в гостиной.
— Я сказала Терри, чтобы он уходил, — сказала она. — Я собираюсь подать на 
развод.
Я испытал огромное облегчение и не подумал его скрывать. Мало того, я просто 
засиял от радости.
— Так это же здорово! — воскликнул я.
— Но, сынок, — продолжала мать, — я не хочу, чтобы ты в такой трудный период 
доставлял мне хлопоты. Пожалуйста, остепенись.
— Хорошо, — сказал я. — Обещаю.
Несколько недель я не говорил матери об этом деле ни слова. Но однажды, когда 
мы сидели за столом на кухне, я огорошил ее неожиданными словами: «Это был 
плохой человек». Я не стал рассказывать ей о любовных письмах — она и без того 
была несчастна. Но спустя годы во время уборки она все-таки нашла их. И не 
очень-то удивилась. Некоторое время Терри пытался поддерживать с нами контакт, 
присылая мне открытки на день рождения и тому подобное. Однажды от него пришел 
конверт со стодолларовой купюрой внутри. Я отдал его матери и сказал: «Не могла 
бы ты отослать ему эти деньги обратно? Мне они не нужны». В конце концов я 
написал ему письмо, где, среди прочего, посетовал, что не могу изменить фамилию,
 которую он дал мне. Я доступно объяснил ему, что не хочу больше знаться ни с 
ним, ни с его семейством. После разрыва с Терри мы с матерью значительно 
сблизились. Думаю, первое время она тяжело переживала случившееся, а когда люди 
несчастны, они не принадлежат себе. Но когда развод стал свершившимся фактом, 
мама очень быстро переменилась. Она как-то расслабилась, словно сбросила с плеч 
тяжелую ношу. Правда, при этом она взвалила на себя другое бремя, бремя 
матери-одиночки, но к этому ей было уже не привыкать. Следующие пять лет мать 
оставалась одна.
Я изо всех сил старался быть хорошим сыном. Я хотел, чтобы она чувствовала, что 
на меня можно положиться. Я лазил на крышу, чтобы развесить там для нее 
рождественские гирлянды. А если я иногда угонял соседские машины, чтобы 
покататься — что ж, это было не большое преступление, без жертв. Когда она 
приходила с работы домой, мы вместе ужинали и, выключив телевизор, 
разговаривали. Она учила меня ужинать при свечах, прививала хорошие манеры. 
Приготовив что-нибудь на скорую руку, она зажигала свечи и рассказывала мне о 
прожитом дне. Иногда разговор заходил о том, как тяжело ей приходится на работе,
 где, по ее мнению, ее недооценивали, потому что она была всего лишь 
секретаршей.
— А почему бы тебе не уйти оттуда? — спрашивал я.
— Нет, сынок, уходить нельзя, — отвечала она. — Надо пробиваться.
Иногда одного взгляда мне было вполне достаточно, чтобы понять, что день у нее 
был особенно тяжелый. И если я слушал в такой момент пластинки (а любил я что