Кик вышла из класса и, сев во дворе на скамейку, заплакала. Она несколько 
недель боролась, чтобы преодолеть языковой барьер. Она обустроила наш новый дом,
 научилась разбираться в местных обычаях и валюте, освоила местные правила 
дорожного движения. И оказалось, что все усилия были напрасны.
Когда я приехал за ней, она все еще плакала. Я встревожился.
— Почему ты плачешь?
— Потому, что мы уезжаем, — ответила она.
— Что ты имеешь в виду? У тебя же здесь нет друзей, языка ты не знаешь, работы 
нет. Почему ты хочешь здесь остаться?
— Потому, что я уже на это настроилась и хотела бы закончить начатое. Но если 
ты считаешь, что нам надо ехать домой, — поедем.
Весь вечер мы собирали вещи, и Кик занималась этим с такой же энергией, как еще 
совсем недавно распаковывала их. За 24 часа мы успели сделать столько, что 
большинству людей на это потребовалось бы недели две. Мы позвонили Кевину 
Ливингстону и отдали ему все барахло: полотенца, столовое серебро, лампы, 
цветочные горшки, кастрюли, тарелки, пылесос. Я сказал Кевину: «Мы сюда больше 
не вернемся, и этот хлам мне не нужен». Кевин не пытался меня отговаривать — он 
понимал мое состояние и знал, что это бесполезно. Поэтому он в основном 
помалкивал. По его лицу я видел, что он не считает мое поведение правильным, но 
ни слова неодобрения от него не услышал. Он всегда с беспокойством относился к 
моему возвращению в спорт. «Следи за своим организмом, — говорил он. — Не 
перетрудись». Он пережил вместе со мной всю мою болезнь, и единственное, что 
его действительно волновало, это мое здоровье. Когда я нагрузил его всеми этими 
коробками, он так расстроился, что, казалось, вот-вот заплачет. «Забирай это, — 
говорил я ему, подавая очередную коробку с кухонной утварью. — Забирай все».
Это был кошмар, и единственным приятным воспоминанием о том времени была Кик, 
ее внешняя безмятежность, резко контрастирующая с моей растерянностью. Я был бы 
не вправе обижаться на нее, если бы она сорвалась; из-за меня ей пришлось 
бросить работу, переехать во Францию, пожертвовать всем — а я почти в одночасье 
передумал и решил вернуться в Остин. Но она оставалась со мной. Кик меня 
понимала, поддерживала и была исполнена безграничного терпения.
Пока я возвращался в Штаты, никто не мог понять, куда я делся. Кармайкл был 
дома, когда в 8 часов утра у него зазвонил телефон. Это был французский 
репортер.
— Где Лэнс Армстронг? — спросил он.
— Он участвует в гонке «Париж-Ницца», — ответил Крис.
Тогда репортер на ломаном английском произнес:
— Нет, он стоп.
Крис повесил трубку. Через минуту телефон зазвонил снова — меня искал уже 
другой французский журналист.
Крис позвонил Биллу Стэплтону, и Билл сказал, что ничего не знает, что я не 
объявлялся. Оч тоже ничего не знал. Крис пытался звонить мне и на сотовый, и на 
квартиру. Никакого ответа. Он оставил сообщения, а я не перезвонил — это 
совершенно необычно.
Наконец я позвонил Крису из аэропорта.
— Я вылетаю домой, — сказал я. — Меня все это больше не интересует. Мне надоели 
вонючие гостиницы, погода, паршивая еда. Какой мне от этого прок?
Крис сказал:
— Лэнс, делай, что хочешь. Но не спеши. — Он говорил спокойно, пытаясь потянуть 
время. — He разговаривай с прессой, не делай никаких заявлений, не говори 
никому, что уходишь, — предостерег он меня.
После Криса я позвонил Стэплтону:
— Все кончено, дружище. Я доказал, что мог бы вернуться, и с меня хватит.
Билл отреагировал хладнокровно:
— Ну что ж…
Он уже успел переговорить с Крисом и все знал.
И, как и Крис, он попытался меня придержать, сказав, что мне следует подождать 
с какими-либо заявлениями.
— Пусть пройдет хотя бы неделька. Торопиться в этой ситуации было бы безумием.
— Нет, ты не понимаешь. Я хочу сделать это прямо сейчас.
— Лэнс, — пытался урезонить меня Билл. — Я понимаю, что ты уходишь из спорта. 
Прекрасно, но нам нужно обсудить кое-какие детали. Подожди хотя бы пару дней.
После этого я позвонил Очу, и между нами состоялся вполне типичный для нас 
разговор.
— Я сошел с «Париж-Ницца», — сказал я.
— Невелика беда.
— Я пас. Я больше не гонщик.
— Не надо принимать сегодня никаких решений.
Мы с Кик вернулись в Остин. Меня пошатывало после долгого перелета, но я был 
вынужден отвечать на бесконечные телефонные звонки: все искали меня, недоумевая,
 почему я исчез. Наконец телефон стих, и, проспав целый день — сказывалась 
разница в часовых поясах, — мы с Кик отправились в офис Билла.
— Я приехал, как ты просил, но говорить о том, буду ли я еще соревноваться, не 
собираюсь, — сказал я Биллу. — Это обсуждению не подлежит. С меня хватит, и мне 
все равно, что ты думаешь по этому поводу.
Билл посмотрел на Кик, но она только пожала плечами. Они оба понимали, что я 
находился в таком состоянии, что спорить было бесполезно. Кик к этому времени 
была тенью самой себя — усталая, разочарованная, но, когда она ответила на 
взгляд Билла, между ними что-то произошло, какой-то безмолвный разговор. Взгляд 
Кик сказал Биллу: «Проявите терпение, он не в себе».