запомнились прежде всего сырой и ветреной погодой. Начиналась гонка с пролога — 
заезда с раздельным стартом на время. Это своеобразная система распределения 
мест на старте; результаты пролога предопределяют, кто возглавит пелотон. Я 
финишировал девятнадцатым — объективно это было неплохо для человека, недавно 
пережившего рак, но я так не считал. Я привык побеждать.
Наутро моросил серый дождь, дул сильный ветер, температура была чуть выше нуля. 
Открыв глаза, я понял, что не хочу ехать в такую погоду. Позавтракав без 
всякого аппетита, я пошел на собрание команды, где обсуждалась стратегия борьбы 
на первом этапе. Было решено, что если лидер команды Джордж Хинкэйпи по 
какой-то причине отстанет, вся команда должна ждать его и помочь ему выйти 
вперед.
В зоне старта я сел в машину, чтобы не замерзнуть, думая только о том, как мне 
не хочется здесь находиться. Когда начинаешь так думать, ничего хорошего ждать 
не приходится. Как только я вышел из машины, настроение испортилось 
окончательно. С мрачным видом я натянул гетры, чтобы не мерзли ноги, ежась и 
стараясь, чтобы хоть маленький кусочек моей кожи оставался сухим.
Дали старт, и мы отправились в долгий и скучный поход. Дождь и холодный 
встречный ветер заставляли думать, что реальная температура еще даже ниже 
объявленных 2 градусов тепла. Ничто так не деморализует, как долгий и 
однообразный путь под дождем по совершенно ровной дороге. На подъемах, по 
крайней мере, хоть немного согреваешься, потому что приходится работать 
интенсивнее, но на ровной дороге промерзаешь и промокаешь до самых костей. Не 
помогает никакая обувь, никакая куртка. В прошлом я добивался успеха во многом 
благодаря тому, что был способен выдержать такие погодные условия, которые 
оказывались не под силу всем остальным. Но не в тот день.
Хинкэйпи проколол колесо. Мы все остановились. Пелотон, увеличив темп, удалился.
 К тому времени, когда мы вернулись на трассу, отставание от лидеров составляло 
20 минут, и на пронизывающем ветру нам потребовался час неимоверных усилий, 
чтобы компенсировать потерянное время. Мы мчались под дождем, пригнув головы. 
Ветер продувал одежду и мешал удерживать равновесие на тряской дороге. Внезапно 
я переместил руки на середину руля, выпрямился в седле и съехал на обочину. Я 
остановился. Я сдался. Я сошел. Срывая с себя номер, я думал: «Неужели на это я 
хотел потратить свою жизнь — мерзнуть, мокнуть, валяться в канаве?»
Фрэнки Эндрю ехал сразу за мной, и он помнит, как я выглядел, когда вдруг 
выпрямился и съехал с дороги. По моему виду он сразу понял, что я, наверное, не 
скоро — если вообще когда-нибудь — в следующий раз выйду на дистанцию. 
Впоследствии он мне признался, что первой его мыслью было: «Лэнс кончился».
Когда остальные члены команды после окончания этапа собрались в гостинице, я 
уже паковал вещи. «Я уезжаю, — сказал я Фрэнки. — Я больше не гонщик — 
возвращаюсь домой». Меня не волновало, как отнесутся к моему поступку товарищи 
по команде. Я попрощался, повесил сумку на плечо и ушел.
Мое решение бросить спорт никак не было связано с моими физическими кондициями. 
Физически я был силен. Просто я не хотел там оставаться. Я не знал, хочу ли до 
конца своих дней терпеть холод и боль, крутя педали.
Когда я позвонил Кик по сотовому телефону, она после занятий французским 
покупала продукты.
— Я сегодня приеду, — сказал я ей.
Связь была неважная, и она меня плохо слышала, поэтому все время повторяла:
— Что? Что случилось?
— Потом расскажу, — сказал я.
— Ты ранен?
Она думала, что я разбился.
— Нет, я не ранен. Увидимся вечером.
Через пару часов Кик встретила меня в аэропорту. В тягостном молчании мы сели в 
машину и поехали домой. Наконец я заговорил:
— Знаешь, мне просто не нравится этим заниматься.
— Почему?
— Я не знаю, сколько мне осталось жить, но я не хочу потратить все эти годы на 
велогонки, — сказал я. — Я ненавижу все это. Ненавижу плохую погоду. Ненавижу 
быть вдали от тебя. Ненавижу здешний образ жизни. Я не хочу оставаться в Европе.
 В «Рута дель Соль» я доказал самому себе что еще что-то могу, 
продемонстрировал, что способен вернуться и преуспеть. И больше мне не нужно 
ничего доказывать ни себе, ни раковому сообществу.
Я ждал, что она скажет: «А как же мои занятия, моя работа? Зачем ты заставил 
меня приехать сюда?» Но она этого не сказала. Сказала она другое:
— Ну что ж, будь по-твоему.
В самолете, на котором я возвращался из Парижа в Кап-Ферра, в одном из журналов 
я увидел рекламу фирмы «Harley-Davidson», хорошо резюмировавшую мои чувства. 
Там говорилось: «Если бы мне довелось прожить свою жизнь заново, я бы…» — и 
перечислялись разные вещи типа «чаще любовался закатом». Я вырвал этот листок 
из журнала и показал его Кик, объясняя свои чувства:
— Вот что мне не нравится в велоспорте. Не такой должна быть жизнь.
На следующий день Кик отправилась на курсы французского, а мне делать было 
нечего. Я целый день просидел в квартире, отказываясь даже смотреть на 
велосипед. В школе, где занималась Кик, было строгое правило: по телефону не 
разговаривать. Я звонил ей трижды.
— Я не могу сидеть целый день дома и ничего не делать, — сказал я, когда она 
наконец ответила. — Я звонил в турагентство. Все, мы уезжаем.
— У меня урок, — коротко промолвила Кик.
— Я еду за тобой. Эти занятия — пустая трата времени.