Если ты надеешься кого-то встретить и полюбить, это должно случиться именно так,
 как случилось с нами — как блаженство, как само совершенство. Наши отношения 
проявлялись не столько в словах, сколько во внимательных взглядах и сложных 
переплетениях чувств. Забавно, что мы никогда не обсуждали мою болезнь — 
впервые мы вспомнили о ней, лишь когда заговорили о наших будущих детях. Я 
сказал Кик, что очень хочу иметь детей, и поведал о своей поездке в Сан-Антонио.

Но наши отношения одновременно и пугали нас. Кик любила говорить: «Я никогда 
ничего не сделаю ради мужчины. Я не стану менять свою жизнь по его прихоти». 
Она была похожа на меня, такая же сдержанная в проявлении эмоций, независимая, 
не дающая себя в обиду, ничего ни от кого не ожидающая, слишком гордая для 
этого. Но эта наша самооборона таяла на глазах. Как-то ночью она сказала мне: 
«Если ты захочешь погубить меня, то легко сможешь это сделать. Потому что я 
полностью беззащитна перед тобой и уже не смогу тебя остановить. Так что будь 
осторожен в том, что делаешь».
Мы поехали на «Тур де Франс». Я пытался описать ей эту гонку, эту шахматную 
партию между велосипедистами с миллионами болельщиков, выстроившихся вдоль 
дорог. Но когда она увидела пелотон сама, эту палитру красок, движущуюся на 
фоне Пиренеев, ее восторгу не было предела.
У меня были там некоторые дела — нужно было повидать спонсоров, поговорить с 
репортерами. Но я был так увлечен Кик и так наслаждался своей второй жизнью, 
что мне стало уже совершенно безразлично, смогу ли я когда-нибудь вернуться в 
велоспорт.
«Я утратил свой былой боевой дух, — сказал я репортерам. — Я уже не спортсмен, 
а так, велосипедист-любитель, катающийся в свое удовольствие. Даже если я 
вернусь в велоспорт, то лишь как участник, а не конкурент. Участие же в „Туре“ 
кажется мне чрезвычайно маловероятным. Я уже не рассматриваю велоспорт как свою 
основную работу, — продолжал я. — Да, это была хорошая работа. Я занимался ею 
пять или шесть лет, объездил всю Европу. А теперь у меня есть возможность 
больше времени проводить в обществе друзей и родных и делать то, чего я был 
напрочь лишен в юности».
К концу лета я выглядел уже вполне здоровым человеком. Волосы отросли, и 
никаких признаков болезни не осталось. Но я продолжал тревожиться по поводу ее 
возможного возвращения и периодически бегал по врачам с воображаемыми болями в 
груди.
Мне снились кошмары. Безо всяких видимых причин меня бросало в пот. Достаточно 
было малейшего стресса или беспокойства, чтобы мое тело стало мокрым от пота.
Пока шло лечение, я активно боролся с болезнью, но как только терапия 
закончилась, я вдруг почувствовал себя совершенно беспомощным. Я ничего не мог 
сделать, мне приходилось ждать, когда на меня свалится очередная беда. Я бы, 
наверное, чувствовал себя намного лучше, если бы химиотерапия продолжалась еще 
год. Доктор Николс пытался успокоить меня: «Многие люди переживают больше 
проблем после лечения, чем во время него. Это нормально. Ведь всегда труднее 
пассивно ждать возвращения беды, чем активно атаковать».
Хуже всего были ежемесячные обследования. Мы с Кик прилетали в Индианаполис и 
снимали номер в гостинице рядом с медицинским центром. Утром я просыпался в 5 
часов, чтобы выпить контрастное вещество для прохождения разных форм 
сканирования и рентгена. На вкус эта жидкость напоминала смесь мандаринового 
сока с жидким металлом. Это было так тоскливо: опять просыпаться в том же отеле 
и опять идти к врачу, от которого только и ждешь слов: «У вас рак».
Кик тоже просыпалась и сидела рядом со мной, пока я с несчастным видом давился 
коктейлем с контрастным веществом. Пока я глотал эту гадость, она поглаживала 
мне спину. Однажды из солидарности попросила даже попробовать. Сделала глоток и 
скривилась. Я всегда знал, какая она отважная.
Потом мы шли в больницу делать анализы крови и МРТ. Врачи прикрепляли 
рентгенограммы к экрану с подсветкой и включали свет, а я зажмуривался, боясь 
снова увидеть те страшные белые пятна. Кик рентгеновские снимки читать не умела 
и напряженно вглядывалась в них. Однажды она ткнула куда-то пальцем и нервно 
спросила:
— А это что?
— Это ребро, — сказал я.
Сидя рядышком, мы думали об одном и том же: «Наконец-то я нашел (нашла) любовь 
своей жизни, человека, который значит для меня больше всего на свете, и если 
что-то помешает нашему счастью, я этою не вынесу». Это вызывало нервную дрожь 
тогда, вызывает и сейчас — стоит только подумать об этом.
Но каждый раз рентгенограммы оказывались чистыми, кровь тоже соответствовала 
норме. С каждым месяцем вероятность рецидива болезни становилась все меньше.
Строго говоря, я уже не был выздоравливающим. Я по всем параметрам был здоровым.
 По мере приближения годичного «рубежа» Крис Кармайкл снова начал уговаривать 
меня вернуться в спорт. Сначала по телефону, а потом явился в Остин самолично. 
Он считал, что мне нужно возобновить серьезные тренировки, что в спорте у меня 
остались незаконченные дела и что, он не побоится этого сказать, моя жизнь без 
велоспорта выглядит какой-то пустой.
Перед встречей со мной Крис долго разговаривал с Биллом Стэплтоном, которому, 
среди прочего, пожаловался: «Все советуют ему заниматься тем, что ему нравится, 
но почему-то никто не скажет про велоспорт». Он считал, что меня нужно 
подтолкнуть и что наши с ним отношения всегда строились на его умении сделать 
такой толчок, когда я в том нуждался.
Я прекрасно понимал, зачем приехал Крис. Я сказал Джону Кориоту: «Кармайкл, 
конечно, попытается уговорить меня вернуться в спорт, а я не знаю, хочу ли я