была напориста, самостоятельна, разумна, рассудительна и неиспорченна. Хотя она 
росла в богатой семье — ее отец был директором очень крупной компании, — но 
привыкла сама о себе заботиться и не ждала, что что-то свалится ей с неба. 
«Кажется, это то, что мне нужно», — думал я про себя.
С ней я чувствовал себя в безопасности. Она полюбила меня лысым и больным, без 
бровей и без гарантий в отношении моего здоровья и будущего вообще. Кик стала 
моим парикмахером. Она стригла меня до тех пор, пока я не становился похож на 
астронавта 1960-х годов.
Я привык верховодить в своих взаимоотношениях с женщинами, но не с Кик. В 
каких-то случаях вел я, но большей частью я шел туда, куда хотела она. И так 
продолжается до сих пор. Тем летом Кик планировала отправиться в Европу. Она 
никогда не была за границей, а тут ее пригласила погостить подруга по колледжу, 
испанская студентка, учившаяся в Америке по обмену.
— Ты хочешь ехать в Испанию? — сказал я. — Испания — это жара и пыль.
— Заткнись, — сказала Кик. — Не разрушай мою мечту. Я лелеяла ее много лет.
Она собиралась уехать больше чем на месяц, и я счел это совершенно неприемлемым 
для себя. Оставалось только одно — ехать с ней. Я, кстати, и собирался 
появиться на «Тур де Франс» в знак уважения к спонсорам и чтобы показать, что я 
все еще потенциально жизнеспособный гонщик, поэтому решил совместить это с 
путешествием Кик. Мне было интересно увидеть «Тур» глазами зрителя, и я 
надеялся, что это оживит мою страсть к велоспорту. Я попросил разрешения 
поехать с ней, и она согласилась.
Это было как откровение. У меня создалось впечатление, что я никогда раньше не 
видел Европу. И это, наверное, было правдой. Я видел ее с велосипеда на 
скорости 60 километров в час, но я не видел ее как турист и не видел как 
влюбленный. Мы побывали всюду. Мне удалось продемонстрировать свое знание 
французского, итальянского и испанского.
У меня не было молодости. С пятнадцати лет я был вынужден зарабатывать на жизнь 
и был лишен возможности делать то, что делали люди моего возраста: развлекаться 
так, как развлекались Кик и ее друзья по колледжу. Эта стадия выпала из моей 
жизни, и теперь у меня появился шанс вернуться и пережить ее. Я все еще не знал,
 что будет с моим здоровьем, не знал, сколько мне осталось жить — день, два 
года, долгую жизнь. «Carpe diem, — сказал я себе, — лови момент». Все, что мне 
осталось, я должен прожить красиво. И именно для этого мы с Кик нашли друг 
друга.
Я никогда не жил полной жизнью. Я чего-то добивался, за что-то боролся, но 
никогда не испытывал от жизни особого наслаждения.
— Ты много пережил и много видел, — говорила Кик. — Ты можешь научить меня 
по-настоящему любить жизнь, потому что ты был на самом краю и уже видел ее 
обратную сторону. Ты можешь показать мне жизнь во всей ее красе.
Но получилось так, что это она мне показала жизнь. Она хотела успеть увидеть 
как можно больше, и я, призванный стать ее гидом, сам узнавал то, что должен 
был показать.
В Италии мы сидели за столиком уличного кафе и ели ветчину с тертым пармезаном. 
Кик пошутила:
— До встречи с тобой я видела тертый пармезан только в банках.
Мы побывали в Сан-Себастьяне, где во время моей первой профессиональной гонки 
шел такой сильный дождь и где я под хохот толпы финишировал последним. На этот 
раз, глядя на черепичные крыши этого города, раскинувшегося на берегу 
Бискайского залива, и окружавшие его степи, я решил, что, вопреки моему 
прежнему утверждению о жаре и пыли, ничего прекраснее старой Испании нет.
В Памплоне мы видели бой быков. Кик сказала:
— Давай не спать всю ночь.
Я спросил:
— Зачем?
— Для прикола. Тебе что, никогда не приходилось бодрствовать всю ночь и 
приходить домой на рассвете?
— Нет, — сказал я.
— Ты правду говоришь? Тебе никогда не приходилось не спать всю ночь? — 
переспросила она. — Ты что, ненормальный!
Мы не спали всю ночь. Мы обошли все ночные заведения и танцевальные клубы 
Памплона и вернулись в отель, когда солнце уже поднялось и осветило серые улицы,
 мгновенно ставшие золотыми. Кик, казалось, считала меня чувственным и 
романтичным — хотя мало кто из моих друзей отозвался бы обо мне так. Разве что 
Крис Кармайкл, который всегда считал меня похожим на айсберг — «видна верхушка, 
но гораздо большее скрыто под водой». Кик в этом не сомневалась.
В Монако я сказал ей, что люблю ее.
Мы одевались к ужину в своем гостиничном номере, когда оба вдруг замолчали. До 
того момента нас влекло друг к другу неосознанно. Но теперь, глядя на нее, я 
вдруг отчетливо понял, что я чувствовал к ней. Только в отношениях с Кик для 
меня все было ясно; во всем остальном я жил в состоянии полного замешательства; 
я не знал, умру я или буду жить, и не представлял, что мне делать со своей 
жизнью. Я не знал, вернусь ли когда-нибудь в большой спорт. Не знал, чего я 
хочу — то ли гонять на велосипеде, то ли поступить в колледж, то ли стать 
биржевым маклером. Но я знал одно: я любил Кик.
— Кажется, я люблю тебя, — сказал я.
Кик замерла перед зеркалом и спросила:
— Кажется или уверен? Мне нужно, чтобы ты знал точно. И чтобы я знала.
— Знаю.
— Я тоже знаю, — сказала она.