пока в этом нет крайней необходимости. В ночь перед операцией я думал о смерти. 
Я пытался разобраться в своих ценностях, в смысле жизни и спрашивал себя: если 
мне суждено умереть, то лучше сделать это, борясь и цепляясь за жизнь или мирно 
и спокойно сдавшись? Как я проявлю себя? Доволен ли я своей жизнью и тем, чего 
успел в ней достичь? Я решил, что в целом я человек неплохой, хотя мог бы быть 
и лучше — впрочем, раку это безразлично.
Я спрашивал себя, во что я верю. Я почти никогда не молился. Я надеялся, мечтал,
 но судьбу не молил. Я испытывал некоторое недоверие к религиозным организациям,
 но считал, что во мне есть потенциал духовности и горячая вера. В целом я 
считал себя хорошим человеком, то есть человеком справедливым, честным, 
трудолюбивым и достойным. Если я был таким, если был добр к своей семье, 
искренен со своими друзьями, воздавал должное общественной жизни и занимался 
благотворительностью, если не был лжецом и мошенником, то этого должно быть 
вполне достаточно. И я надеялся, что если я в конечном счете предстану перед 
судом какой-то телесной или духовной высшей силы, то меня будут судить по моим 
поступкам, а не на основе моей веры в какие-то книги или того, крещен я или нет.
 Если Бог есть, я надеялся, что он не скажет мне: «Но ты не христианин, и тебе 
не место на небесах». Если же он скажет так, я ему отвечу: «Что ж, вы правы. Ну 
и ладно».
Я также верил во врачей, медицину, хирургию. Действительно верил. «Человек 
вроде доктора Эйнхорна — вот в кого нужно верить, — думал я. — В человека, 20 
лет назад разработавшего экспериментальный метод лечения, который ныне может 
спасти мне жизнь». Я верил в твердую валюту его ума и знаний.
Я понятия не имел, где проходит черта между духовной верой и наукой. Но я верил 
в саму веру, в ее спасительную силу. Верить вопреки полной безнадежности, когда 
все свидетельствует об обратном, игнорировать очевидную катастрофу — что мне 
еще оставалось? И так мы верим постоянно, изо дня в день — я это понял. Мы 
намного сильнее, чем нам кажется, и вера является одной из самых важных 
характеристик человека. Верить, когда каждый знает, что ничем нельзя продлить 
скоротечность нашей бренной жизни, что нет средства от нашей смертности, — это 
проявление мужества.
Я понял, что продолжать верить в себя, во врачей, в назначенное ими лечение, во 
все, во что я действительно верю, было самым важным. Должно было быть.
Без веры у нас в жизни не останется ничего, кроме парализующего рока. И он 
одолеет нас. До болезни я не понимал, не видел повседневной борьбы людей против 
ползучего негативизма окружающего мира, постепенно удушающего нас цинизма. 
Бездуховность и разочарованность — вот истинные жизненные испытания, а не 
какие-то злосчастные болезни или грозящий катаклизмами роковой день миллениума. 
Теперь я понимал, почему люди боятся рака: потому, что это медленная и 
неизбежная смерть, сама суть цинизма и бездуховности.
Поэтому я верил.
Когда человек не может вспомнить что-то, тому есть причина. Я заблокировал в 
памяти многое из того, о чем думал и что чувствовал в то утро, когда мне делали 
операцию на мозге, но одно я помню ясно: дату, 25 октября, потому что, когда 
все кончилось, я был бесконечно рад тому, что жив! Мама, Оч и Билл Стэплтон 
пришли будить меня в 6 часов утра; тут же прибежали медсестры — готовить меня к 
операции. Перед операцией на мозге проводится проверка памяти. Врачи говорят: 
«Мы назовем вам три простых слова и старайтесь помнить эти слова так долго, как 
только сможете». Некоторые пациенты с опухолью мозга страдают расстройством 
памяти и не могут вспомнить названные слова уже через 10 минут. Если у тебя 
опухоль, такие мелочи не запоминаешь.
Медсестра сказала:
— Мяч, гвоздь, дорога. В какой-то момент я попрошу вас повторить эти слова.
Это могло случиться через 30 минут или через три часа, но рано или поздно меня 
обязательно спросят, и, если я забуду, это будет означать большую беду. Я не 
хотел, чтобы кто-то думал, что у меня проблемы, — я до сих пор пытался доказать,
 что не так болен, как полагали медицинские светила. Я решил для себя запомнить 
эти слова и потому следующие несколько минут только о них и думал: «Мяч, гвоздь,
 дорога. Мяч, гвоздь, дорога».
Спустя полчаса врач вернулся и попросил меня назвать эти три слова.
— Мяч, гвоздь, дорога, — уверенно отчеканил я.
Пора было ехать на операцию. Меня повезли по коридору; мама шла рядом до самой 
двери операционной, где меня поджидала целая бригада врачей и сестер в масках. 
Они положили меня на операционный стол, и за дело взялся анестезиолог. Мне 
почему-то очень захотелось поболтать.
— Ребята, кто-нибудь из вас видел фильм «Готова на все»?
Медсестра отрицательно покачала головой.
Я с энтузиазмом принялся пересказывать сюжет: Алек Болдуин играет одаренного, 
но высокомерного хирурга, которого привлекли к ответственности за 
профессиональную небрежность, и на суде адвокат истца обвиняет его в том, что 
он страдает так называемым комплексом Бога — чрезмерно уверен в своей 
непогрешимости.
Болдуин произносит прекрасную речь в свою защиту — но потом себя же и 
разоблачает. Он говорит о том, какое напряжение и стресс приходится ему 
переживать, когда на столе лежит пациент и он должен принимать решения, 
касающиеся жизни и смерти, за долю секунды.
— И в этот момент, джентльмены, он заявляет: «Я не думаю, что я Бог. Я есть 
Бог».
Я закончил свою историю, неплохо сымитировав Алека Болдуина.
В следующий момент я издал какой-то протяжный звук и отключился — подействовала