анестезия.
Самое интересное, что в истории с героем Болдуина была доля правды, абсолютной 
истины. Перейдя в бессознательное состояние, я передал в руки врачей свою 
судьбу, свое будущее. Они усыпили меня, и только от них зависело, проснусь ли я.
 На этот промежуток времени они стали верховными существами, моими Богами.
Наркоз подействовал так, словно выключили свет: только что я был мыслящим 
существом, а в следующий момент меня попросту не стало. Анестезиолог, чтобы 
проверить, правильно ли выбрана доза, перед самым началом операции на короткое 
мгновение привел меня в сознание. Проснувшись, я понял, что операция еще не 
закончилась; собственно, она еще даже не началась, и я разозлился. В дурмане я 
произнес: «Черт возьми, начинайте же».
Я услышал голос Шапиро: «Все в порядке», — и снова отключился.
Все, что я знаю об операции, стало мне известно, разумеется, лишь впоследствии, 
со слов доктора Шапиро. На столе я пролежал около шести часов. Просверлив череп,
 он извлек пораженную раком ткань и передал ее патологу, который тут же 
принялся изучать ее под микроскопом.
Исследовав ткань, они надеялись определить тип рака и насколько вероятно его 
дальнейшее продвижение.
Но патолог, оторвавшись от микроскопа, удивлением в голосе сказал:
— Это некротическая ткань.
— Клетки мертвы? — спросил Шапиро.
— Да.
Разумеется, нельзя было сказать, что мертва каждая клетка. Но выглядели они 
совершенно безжизненными и совсем не грозными. Это самая лучшая новость, 
поскольку это означало, что они не размножаются. Что их убило? Я не знаю, не 
знают и врачи. Некроз тканей случается не так уж редко.
Выйдя из операционной, Шапиро подошел прямо к моей матери и сказал:
— Он в послеоперационной палате и в полном порядке.
Затем он сообщил, что извлеченная ткань оказалась мертвой, а это означало, что 
больше ее не будет — она извлечена полностью.
— Все прошло гораздо лучше, чем мы ожидали, — сказал Шапиро.
Я проснулся… Медленно… Стало очень светло и… кто-то говорил со мной. Я жив. Я 
открыл глаза. Надо мной склонился Скотт Шапиро. Когда врач вскрывает тебе череп 
и выполняет операцию на мозге, а потом собирает тебя заново, наступает момент 
истины. Каким бы умелым ни был хирург, он всегда с тревогой ждет пробуждения и 
наблюдает за твоими реакциями и движениями.
— Вы помните меня? — спросил он.
— Вы — мой доктор, — сказал я.
— Как меня зовут?
— Скотт Шапиро.
— А вас как зовут?
— Лэнс Армстронг. И на велосипеде я могу надрать вам задницу хоть сегодня.
Я снова начал засыпать, но, закрыв глаза, увидел того доктора, который проверял 
мою память.
— Мяч, гвоздь, дорога, — произнес я.
И снова погрузился в бездонный колодец наркотического сна без сновидений.
Снова я проснулся уже в тускло освещенной и тихой палате интенсивной терапии. 
Какое-то время я лежал, отходя от наркоза. Было ужасно сумрачно и тихо. Мне 
захотелось покинуть это место. Двигаться.
Я пошевелился.
— Он проснулся, — сказала медсестра.
Я спустил ногу с кровати.
— Лежите! — воскликнула сестра. — Что вы делаете?
— Встаю, — сказал я и начал подниматься.
Двигайся. Если можешь двигаться, значит не болен.
— Вам еще нельзя вставать. Лягте.
Я лег.
— Хочу есть, — заявил я затем.
Более или менее придя в сознание, я обнаружил, что вся голова у меня замотана 
бинтами. Казалось, что замотаны и мои органы чувств, — наверное, сказывались 
последствия наркоза и протянутые к носу трубки капельницы. По ноге от пениса 
тянулся катетер. Я ощущал неимоверную усталость, полное бессилие.
Но голод давал о себе знать. Благодаря матери я привык полноценно питаться три 
раза в день, поэтому мечтал о наваленной горкой горячей еде — подливкой. Я не 
ел уже много часов, а последний раз меня кормили кашей. Но каша же не еда. Так, 
закуска.
Сестра покормила меня омлетом.
— Могу я увидеть свою мать? — спросил я.
Спустя несколько мгновений мама тихо вошла в палату и взяла меня за руку. Я 
понимал, что она испытывала, как страдала, когда видела меня таким. Я был с ней 
одна плоть и кровь, вся материя, из которой я состоял, каждая частица меня 
вплоть до последнего протона в ногте мизинца принадлежали ей, вышли из нее. 
Когда я был младенцем, она по ночам считала мои вдохи и выдохи. Она думала, что 
самое трудное осталось в том далеком прошлом.
— Я люблю тебя, — сказал я. — Я люблю свою жизнь, и ее дала мне ты. Я так 
признателен тебе за это.
Я захотел увидеть и своих друзей. Сестры позволили им входить ко мне не больше 
чем по двое или трое. Перед операцией я старался всячески показать свою 
уверенность в успехе, но теперь, когда все было позади, мне уже не нужно было 
скрывать, какое облегчение я испытывал сейчас и как боялся тогда. Вошел Оч, за