определенные продукты. Если вы не в состоянии их обеспечить, мы сделаем это 
сами.
С этого момента каждый раз, навещая меня в больнице, мама предварительно 
покупала для меня продукты.
Затем мы проследовали в отведенную мне палату, но мать сочла, что там слишком 
шумно. Палата располагалась рядом с сестринским постом, и мама, решив, что 
разговоры медсестер прямо за дверью будут беспокоить меня, настояла на том, 
чтобы меня перевели в другое место. В итоге я разместился в конце коридора, где 
было поспокойнее.
В тот же день я встретился с доктором Шапиро, и мы начали подготовку к операции.
 В качестве первого этапа на мой череп были нанесены цветные кружочки, 
указывавшие расположение опухолей и места, где Шапиро намеревался делать 
разрезы, чтобы добраться до этих опухолей.
Эта процедура помогла мне осознать, что меня ждет впереди, и напугала. До меня 
дошло, что эти кружочки расставляют, чтобы Шапиро знал, где резать мой череп, 
вскрывать его.
— Латрис, — сказал я, — эта идея со вскрытием черепа мне ужасно не нравится; не 
знаю, как я перенесу все это.
Я чувствовал себя совершенно беспомощным. Как бы я ни хотел оставаться 
бесстрашным и позитивно настроенным, я знал, что люди с опухолью мозга долго не 
живут. Все остальное вылечить можно; все другие мои органы хоть и важны, но не 
настолько. Мозг — это что-то особенное. Я вспомнил сказанные кем-то слова: 
«Стоит прикоснуться к твоему мозгу — и ты уже никогда не будешь тем, кем был».
Мои друзья и близкие боялись не меньше, даже больше моего. Я видел это на лицах 
каждого, кто приехал оказать мне моральную поддержку: Оча, Криса Кармайкла, 
Билла, Кевина. Я хотел, чтобы они были рядом, и знал, что они рады быть со мной,
 потому что им казалось, что так они хоть чем-нибудь могут мне помочь. Но на их 
лицах, их расширенных глазах и напускной веселости я видел страх и потому 
пытался шутить и скрывать свою собственную тревогу.
— Я готов раздавить эту штуку, — заявлял я. — Операция мне не страшна. Я не 
собираюсь дрожать и вырываться.
Когда ты болен, начинаешь понимать одну вещь: в поддержке нуждаешься не только 
и не столько ты; бывает, что это тебе нужно поддержать близкого человека. Не 
всегда получается так, что твои друзья приободряют тебя: «Ты справишься». 
Иногда мне самому приходилось приободрять их: «Я справлюсь, не волнуйтесь».
Мы смотрели бейсбол и старались вести себя так, словно нам это было 
действительно интересно — насколько может интересоваться исходом матча человек, 
которого завтра ждет операция на мозге. Мы говорили о ситуации на фондовом 
рынке, о велогонках. Продолжали приходить электронные письма и открытки — от 
людей, которых я вообще не знал или о которых не слышал уже много лет, — и мы 
сидели и читали их вслух.
Мне вдруг захотелось срочно определиться со своим финансовым положением. Я 
рассказал о своей проблеме со страховкой Очу и Крису, и мы, вооружившись 
бумагой и ручками, стали подсчитывать мои активы. «Давайте посмотрим, чего я 
стою, — сказал я. — Нужно все посчитать. Мне нужен план, чтобы я мог 
чувствовать, что контролирую ситуацию». Мы определили, что мне хватит денег на 
колледж, если я продам дом. Мне не хотелось его продавать, но я постарался 
подойти к вопросу философски. Мне выпала плохая карта. Если деньги потребуются, 
я так и поступлю. Я сложил все наличные средства и сумму, имевшуюся на 
пенсионном счете.
Дом: 220 000. Бассейн и земля: 60 000. Мебель и произведения искусства: 300 000.
 Прочее движимое имущество: 50 000.
Позже в тот же день в палату вошел Шапиро.
— Нам нужно поговорить о завтрашней операции, — сказал он.
— А чего о ней говорить, — отозвался я. — Ведь она сравнительно простая, верно?
— Ну… все-таки немножко серьезнее.
Шапиро объяснил мне, что опухоли располагались в хитрых местах: одна над 
зрительным центром мозга (чем и объяснялось мое ухудшение зрения), а вторая над 
центром координации движений. Он сказал, что постарается провести операцию 
предельно аккуратно, делая как можно меньшие разрезы — не более чем в 
миллиметре от опухолей. Однако описание процедуры заставило меня содрогнуться. 
Не думаю, что до того момента я отдавал себе полный отчет в серьезности 
предстоявшей операции. Звучало все просто хирург проникнет внутрь и вырежет 
опухоли. Но когда Шапиро начал вдаваться в детали, до меня дошло, что его 
малейшая ошибка будет стоить мне зрения или двигательных навыков.
Шапиро заметил, что я действительно испугался.
— Послушайте, — сказал он, — делать операцию на мозге никому не хочется. Не 
боятся ее только ненормальные.
Он уверил меня, что после операции я быстро приду в себя: денек полежу в 
отделении интенсивной терапии и уже через день смогу приступить к химиотерапии.
Вечером мама, Билл, Оч, Крис и остальные отвели меня поужинать в 
располагавшийся через дорогу уютный ресторан с европейской кухней. Есть мне не 
хотелось. На голове у меня оставались пятна от стереотаксиса, на запястье висел 
больничный браслет, но меня уже не волновало, как я выглядел со стороны. Что из 
того, что у меня кружочки на лбу? Я был рад выбраться из больницы и немного 
пройтись. Люди пялились на меня, но мне было все равно. Завтра мне голову 
обреют.
Как человек встречает свою смерть? Иногда я думаю, что гематоэнцефалический 
барьер имеет не только физическую, но и эмоциональную природу. Возможно, в 
психике есть некий защитный механизм, мешающий нам признать, что мы смертны,