надежда, что после всех этих анализов врачи скажут мне, что они ошиблись и моя 
болезнь не столь уж серьезна. Но эти слова так и не прозвучали.
Мне еще не приходилось надолго ложиться в больницу — я всегда слишком спешил 
отбросить прочь костыли и сам удалял у себя швы, поэтому не знал даже о таких 
вещах, как регистрация, и не захватил бумажник. Я посмотрел на мать — и она тут 
же взяла на себя всю бумажную работу. Пока я сдавал анализы, она заполняла 
необходимые формуляры.
Операция вместе с необходимыми послеоперационными процедурами продлилась около 
трех часов, и эти часы показались моей матери вечностью. Она сидела в моей 
больничной палате с Биллом Стэплтоном и ждала, когда меня привезут. Зашел 
доктор Ривс и сказал, что все прошло удачно и опухоль удалили без всяких 
проблем. Потом прибыл Оч. Верный своему слову, он сел на первый же утренний 
рейс до Остина. Пока меня держали в хирургическом отделении, мама посвятила Оча 
в ситуацию. Она решила для себя, что у меня все будет хорошо, — словно для 
этого было достаточно одной ее воли.
Наконец меня привезли в палату. Голова еще кружилась после наркоза, но я был в 
сознании и мог поговорить с Очем, склонившимся над моей постелью. «Я одолею эту 
штуку, что бы это ни было», — сказал я ему.
Мать осталась со мной на ночь, прикорнув на диване. Спали оба плохо. 
Перенесенная операция отзывалась сильной болью. Хирургический шов был длинным и 
глубоким, к тому же располагался в очень нежном месте, поэтому при каждом моем 
шевелении мама вскакивала с дивана и подходила ко мне, чтобы удостовериться, 
что я в порядке. Я был прикован к капельнице, и, когда мне надо было в туалет, 
она помогала мне подняться с койки и везла за мной всю конструкцию, пока я 
ковылял через палату, а потом помогала снова улечься в постель. Матрац был с 
пластиковым покрытием, и я сильно потел. Каждые пару часов я просыпался и 
обнаруживал, что простыни совершенно мокрые. Мама меняла белье и обтирала меня.
На следующее утро доктор Юман принес мне первые результаты патологического 
исследования и анализа крови. Я все еще цеплялся за мысль о том, что рак мог 
оказаться не таким уж серьезным, как все думали, но доктор Юман разубедил меня. 
Он сказал, что биопсия и анализ крови свидетельствуют о стремительном 
распространении рака. Это было типично для рака яичка: он поднимается по 
кровеносным сосудам в лимфатические узлы, и его следы уже обнаружены у меня в 
животе.
В течение суток после первоначального диагноза я узнал о тестикулярном раке все,
 что можно было узнать. Я знал, что онкологи различают три стадии этой болезни: 
на первой стадии раковая опухоль сосредоточена в яичках и прогноз для пациента 
превосходный; на второй стадии рак перемещается в лимфатические узлы брюшной 
полости; а на третьей поражает жизненно важные органы, в частности легкие. 
Тесты показывали, что у меня был рак третьей стадии; фактически в моем 
организме были три его формы, самая злокачественная из которых — хориокарцинома,
 чрезвычайно агрессивная, переносимая кровью разновидность, которую очень 
трудно остановить.
Мне сказали, что к химиотерапии приступят через неделю — с помощью катетера, 
имплантированного в грудь, — и продлится она три месяца. Мне потребуется так 
часто брать кровь на анализ и так много лекарств вводить внутривенно, что 
вместо стандартных игл гораздо практичнее использовать катетер. Вздыбливаясь 
под кожей, катетер выглядел пугающе, а разрез на груди казался таким 
неестественным — как будто жабры. Была еще одна проблема, требующая обсуждения: 
я, по крайней мере на какое-то время, был обречен на стерильность. До начала 
первого сеанса химиотерапии, запланированного через неделю, доктор Юман 
посоветовал мне заблаговременно сдать на хранение как можно больше спермы. 
Вопрос о стерильности раньше не всплывал и застал меня врасплох. Юман пояснил, 
что после химиотерапии способность иметь детей восстанавливается не у всех 
пациентов: исследования показывали, что в течение года в норму приходят 
примерно 50 процентов больных. В двух часах езды, в Сан-Антонио, был банк 
спермы, и Юман посоветовал мне отправиться туда.
Вечером накануне выписки из больницы мать сходила в онкологическое отделение и 
получила все принадлежности для моего катетера, рецепты на противорвотные 
препараты и дополнительную литературу, посвященную раку яичек.
Если вы никогда не бывали в онкологическом отделении больницы, позвольте 
сказать вам: приятного там мало. Дожидаясь, пока ей принесут необходимые 
материалы, мать увидела больных, завернутых в простыни, лишенных волос, 
оплетенных трубками от капельниц, бледных и смертельно изможденных. Получив 
необходимые принадлежности и литературу, она сложила все в широкую полотняную 
сумку, которая превратилась у нее в походную противораковую аптечку, и 
вернулась ко мне в палату.
— Сынок, — сказала она, — я хочу предупредить тебя, что, когда ты отправишься 
туда на лечение, тебя ждет малоприятное зрелище. Но помни одно: все эти люди 
попали туда по той же причине, что и ты, — чтобы выздороветь.
А потом она отвезла меня домой.
В субботу утром я проснулся рано. В ванной посмотрел в зеркало — и от 
неожиданности вскрикнул. Катетер был закупорен огромным кровяным сгустком, вся 
грудь распухла и была покрыта спекшейся кровью. Когда я вернулся в спальню, 
Лайза онемела от ужаса. Крикнул матери: «Мама, можешь подойти?!» Она прибежала 
в комнату и осмотрела катетер. Не паникуя, она намочила тряпочку, спокойно 
вытерла кровь, после чего позвонила в больницу. Медсестра объяснила ей, что в 
закупорке катетера нет ничего необычного, и рассказала, что нужно сделать, 
чтобы избежать инфекции. Но зрелище было ужасное.
Повесив трубку, мать помчалась в аптеку и вернулась с пакетами бактерицидного