приходить домой после десяти, когда подросли — после одиннадцати часов. Никогда 
мама нас не наряжала, ничего лишнего мы с сестрой не имели, хотя возможности 
тогда в семье уже появились, и время изменилось, наши подружки начали 
расхаживать с золотыми сережками или колечками. У нас ничего подобного не было, 
впрочем, как и у самой мамы. В семье такие украшения не признавались.
Мать прожила с отцом, таким знаменитым и популярным, огромную жизнь. Они 
поженились в двадцать один год. И все годы мать была для отца опорой.
Как мама переживала все отцовские матчи! Она имела возможность довольно часто 
ездить с отцом за границу, но воспользовалась этим правом всего два раза. Она 
боялась отца потревожить. Безумно боялась неизбежных на эту тему разговоров, 
тем более если команда вдруг проиграет. Часто жены или мужья вмешиваются в 
работу тренера — мать не делала этого никогда. Все ее «вмешательство» 
заключалось в том, что ей звонили жены хоккеистов, плакались, отец за что-то их 
ругал, и мама долго наставляла их на путь истинный. И друзья моей сестры Гали, 
и мои друзья знают, что за человек наша мама — Нина Григорьевна.
Последние пять лет у нее на руках осталась бабушка. Хотя бабушка жила у Гали, 
но сестра и ее муж работали, и мама по пять раз на день строго по часам и точно 
по диете кормила бабушку, подолгу разговаривала с ней, рассказывала о наших 
делах. Бабушка уже плохо слышала, и маме приходилось кричать, мама выискивала 
интересные для нее книги, так как бабушка до последнего дня читала, правда, с 
громадной лупой. Входя в ее комнату, можно было видеть такую идиллическую 
картину: у окна, сжавшись в комочек, сидит бабушка в косыночке и с лупой в руке.
 Лицо совершенно просветленное. Из-за бабушки мама никуда надолго уехать не 
могла. Ухаживать за ней она считала только своей обязанностью, хотя близких у 
нас много.
Я воспитывалась мамой и двумя бабушками. Отец всегда был или на соревнованиях, 
или на сборах, он не «вылезал» из своего хоккея, и все «радости» моего ращения 
легли прежде всего на маму. Колготясь с двумя дочерьми, работая, она еще 
успевала следить за тем, чтобы, когда отец возвращался домой, он мог отдохнуть 
в уютной, доброй обстановке. Сейчас я вижу, что мама все в жизни делала 
правильно и, не боюсь показаться нескромной, даже меня сумела правильно 
воспитать, хотя это была нелегкая задача. У нас очень цельная семья, мы живем в 
постоянном общении с родными. Сейчас подобное тяготение не принято, а мы 
собираемся вместе не только по праздникам. Мы просто любим друг друга — это 
тоже заслуга матери.
Нет дня, чтобы вечером, в половине седьмого, за полчаса до второй тренировки, 
она бы не позвонила мне и не спросила, как я себя чувствую, не болит ли у меня 
голова, не нужны ли мне лекарства, не надо ли пригласить медсестру, чтобы 
сделали укол, но под конец обязательно скажет: «Танечка, ты не опаздываешь?» 
Это уже «наследие» отца. Она не понимает, как тренер может не поехать на 
тренировку. На работу надо ходить, даже если умираешь, при любой температуре, 
потому что нельзя оставлять людей, о которых заботишься. Когда я говорю, что 
очень устала или что очень плохо себя чувствую,— эти жалобы принимаются с 
состраданием, но если я скажу, что у кого-то из ребят болит нога, мама приходит 
в волнение: «Что же ты сидишь, надо что-то делать, надо искать 
врача-специалиста». У нас в семье не принято в первую очередь заниматься собой. 
Но стоит мне сказать, что я вечером, после тренировки, поеду к подруге, как 
мама тут же вспомнит, что я очень устала, очень плохо себя чувствую и мне надо 
полежать.
Раньше мама не пропускала ни одного моего соревнования, потом ни одного 
соревнования моих учеников, если оно проходило в Москве, сейчас она уже не 
успевает. У нее свой взгляд на мои постановки. Она считает, что у меня сильный 
уклон в сторону драматизма, а народ пришел не для того, чтобы грустить. «Почему 
четырнадцать тысяч зрителей московского Дворца спорта должны грустить, — 
рассуждает мама, — это неправильно. Хочется чего-то веселого, легкого. Вот 
посмотри— «цыганочка», замечательный танец». Этими разговорами она меня порой 
так донимает, что я выхожу из себя и с ней на время порчу отношения. Она 
понимает, что танцы должны быть разноплановые, что драматический танец сильнее 
комического, но все равно аккуратно выспрашивает, какую музыку я взяла: «Фу, 
гадость — рок-н-ролл» или «Русскую, вот это хорошо», «цыганочку» делаешь, ну, 
просто прелесть». А потом: «Посмотри, посмотри, я, конечно, ничего сказать не 
хочу, но после «цыганочки» все браво кричат, и всем так нравится, и на душе у 
всех хорошо. Вы выступаете последним номером (мои ученики долгое время 
закрывали программу показательных выступлений), значит, люди должны уходить с 
хорошим настроением. А то и на работе люди устают, и от забот, к тому же любят 
ужасы всякие друг другу рассказывать, на каток пришли отдохнуть— и танцы 
грустные мысли навевают. Смотреть это совершенно нежелательно. Хочется смотреть 
на то, от чего душа радуется. Что-нибудь веселое!»
Мама прочла черновики моих записей и возмутилась: «Что ж ты пишешь, что я тебя 
била, я пальцем до тебя не дотрагивалась». А на самом деле — лупила. Она потом 
сама объясняла, что я относилась к тем детям, которых не драть было невозможно. 
Я абсолютно ее не слушалась, а по повадкам напоминала мальчишку. Дома я покорно 
принимала любые наставления, кивала головой, но как только за мной закрывалась 
дверь, я сразу обо всем забывала. Часами, несмотря на строжайший запрет, сидела 
в трубах. Около нашего дома прятали под землю речку Таракановку, и залезать в 
приготовленные для этого трубы почему-то приносило огромное наслаждение. Потом 
где-нибудь в последней трубе, слышишь, орут: «Танька, тебя мать ищет!» 
Выбираешься долго-долго, но в конце трубы тебя за шиворот моментально 
выволакивают. Мама старалась хотя бы через двор пройти спокойно, но, как 
правило, не выдерживала и, не доходя до нашего подъезда, начинала мутузить.