нечего пялиться в ящик, так можно прожить жизнь, не заметив жизни…»
И все раздавал и раздавал автографы и со всеми фотографировался. Где он в 
семьдесят пять лет берет силы на все это?! Через десять минут весь магазин, 
забыв про еду, этакой сороконожкой топал за ним следом, как вагоны за паровозом.
 Сколько билетов Дон продал таким образом? Думаю, что немало.
Потом мы расселись по машинам и поехали в отель. Первым со старта ушел «Форд 
Мустанг». Шофер у него был еще тот. Сначала он, как на автогонках Индии-500, 
сделал несколько кругов по овальному двору, временами наезжая на бордюры 
(хорошо, что не на людей), а потом, словно набрав обороты, вылетел на улицу. 
Парень, который сидел рядом с шофером в нашей машине, сказал ему: «Только не 
надо ехать как этот „Мустанг“». «Ну что ты! – ответил шофер. – И не подумаю!» В 
ту же секунду он вдавил педаль газа в пол, мгновенно набрал скорость и тоже 
сделал несколько кругов по овальному двору. «Тебе же сказали, не надо ехать, 
как тот „Мустанг“», – застонал один из моих попутчиков. «А разве я так еду? – 
ответил шофер, заламывая очередной вираж. – Я же на бордюры не наезжаю!» После 
этого автомобиль, наконец, вырвался на оперативный простор. Мы находились уже в 
пригороде Финикса, и пейзаж здесь был абсолютно сельский. Мимо нас толпой 
пролетали пальмы и кактусы. Один из попутчиков тем временем углядел совершенно 
потрясшее его рекламное объявление и все никак не мог успокоиться: «Нет, ты 
видел, ты видел? Фильмы для взрослых по двадцать пять центов за штуку! Двадцать 
пять центов!» А машина тем временем все неслась и неслась. Как ведет, сукин 
кот! Я бы уже давно своим бампером пересчитал задницы всем машинам. «Двадцать 
пять центов! Да за такие деньги даже позвонить никуда теперь нельзя. А тут кино 
с бабами за двадцать пять центов! Еще бы живьем их за двадцать пять центов, и 
совсем была бы не жизнь, а малина!»
Мама дорогая, какие бабы за двадцать пять центов! Какое кино! Доехать бы живым!
А может, так и надо жить, пока в руках и в штанах есть силы, а? Может, Ремарк с 
Хемингуэем были не так уж неправы? И не так уж важно, выиграл ты или проиграл. 
Ты дрался и не давал спуску ни себе, ни другим. И, может быть, это мы, на чьих 
задницах навсегда отпечатались стулья и кресла, а в душе засели неизбывные 
мысли о том, как заработать завтра больше, чем сегодня, чего-то в жизни не 
понимаем?
Теплые дни в Аризоне. День третий
Финикс, хоть здесь и живет несколько миллионов человек, – место удивительно 
тихое. По виду – это один из тех городов, о которых Бродский писал: «Здесь, 
утром видя скисшим молоко, молочник узнает о вашей смерти». Правда, может быть, 
дело в том, что сейчас выходные. Во всяком случае, когда идешь по городу, до 
ближайшего человека обычно метров тридцать. Машин мало, и они едва плетутся. 
Даже не знаю, может, у них тут такое ограничение. Как-то трудно представить, 
что только вчера совсем недалеко отсюда мы с таким воодушевлением рассекали это 
сонное пространство. И погода под стать – в начале ноября днем было прилично за 
двадцать. Что здесь делать, как не радоваться жизни и никуда не спешить?
Времени до матча еще было много, и я пошел на стадион окружными путями. По 
дороге нарвался на вполне американское явление – воинствующего проповедника, 
которому не хватило места на телевидении. Тощий дядечка, весь в черном и с 
сияющими светло-голубыми глазами, держа в руках засаленную Библию и надрываясь, 
как наемный плакальщик, орал: «Вы все живете в грехе. Я, я, я наставлю вас на 
путь истинный. Я, я, я укажу вам путь. Без меня вы все пропадете, – тут его 
бешеный глаз упал на меня, и он показал на меня пальцем всей улице, на которой, 
впрочем, было человек пять помимо группы рабочих-мексиканцев, которые с 
каменными лицами укладывали асфальт и по сторонам не смотрели. – Вот этот 
человек живет в грехе! – заорал проповедник. – Он грешит много и постоянно. Он 
упорствует в своем грехе. Он грешит всегда. Когда он не грешит на деле, он 
грешит в мыслях». Ну надо же какой экстрасенс! А проповедник все заливался: «Он 
усердствует в грехе, а ведь и в нем есть искра Божья, и его можно наставить на 
путь истинный. Приди, грешник, и я укажу тебе путь к жизни чистой!»
Мимо проходила крепкая мулатка, и ответ выскочил у меня сам собой: «Да мне в 
общем-то и в грехе живется зашибись».
Боже, что тут началось! Неожиданно заржавшие мексиканцы еще поддали ему жару, а 
я, от греха подальше, завернул в закусочную. Когда я через полчаса оттуда вышел,
 проповедник уже молчал. Он посмотрел на меня совершенно изможденными глазами, 
и я понял, что бороться с грехом сил у него больше не было. И я пошел на бокс.
Теплые дни в Аризоне. Печальный вечер
Зал неожиданно взвыл – это Бриггс направился к рингу. Он был в сферических 
черных очках, за которыми мерещился такой же непроницаемый и уверенный в себе 
взгляд. Так оно и оказалось. Когда он вышел на ринг и снял очки, в глазах у 
него не было и тени сомнения. Ляхович вышел куда скромнее, почему-то в 
зеленоватой шапке-менингитке, но его спокойная уверенность в себе тоже 
производила впечатление. Они почти одинаковых габаритов, по крайней мере, 
ростом Ляхович не ниже, но по внешнему виду казалось, что белорус годится 
американцу в сыновья. Если не по цвету кожи, так по возрасту.
Первый раунд. Начиналось все забавно. После неизбежной разведки Бриггс стал 
наезжать на Ляховича, как перепуганный грузовик, который включает передачу то 
вперед, то назад, а потом все чуть не кончилось печально. Американец вдруг 
проснулся и пошел ломить стеной. Два левых боковых и мощный справа дошли до 
цели. Но этого мало – Бриггс пробил еще левый по печени, а затем последовали 
мощнейший удар справа в челюсть и левый боковой. Ляхович был явно потрясен. Но 
под конец первой трехминутки Бриггс чуть сбросил обороты.
Второй раунд долго шел весьма пассивно. Интересным было только то, что стала 
прорисовываться одна домашняя заготовка Бриггса – внезапный, хлесткий и