Но сейчас это уже не важно. Гонка окончена, теперь только одно, — В больницу, — 
говорю я Гайеру. — Езжай так быстро, как только может этот драндулет!

Комната номер 39 на первом этаже. Пахнет карболкой и эфиром. Занавески 
задернуты. В углу, перед образом святого, горит свеча. У кровати сидит сестра в 
орденском облачении. Она поднимается, когда мы с Эрикой входим.
Вон там лежит Дик. Его голова, туловище, руки покрыты белыми бинтами. Ладонь 
Эрики нервно сжимает мою руку. Я чувствую, как она дрожит.
Дик в сознании. В его измученных болью глазах мерцает узнавание.
— Darling, — шепчет он еле слышно, — как хорошо... что ты здесь...
Мы стоим как вкопанные. Я смотрю на лицо доктора Глэзера. Оно застыло как маска.
 Вокруг рта две глубокие складки. Наш гоночный доктор ни на минуту не покидал 
Дика, не покидал друга.
— Darling, — говорит Дик еще раз, — прости меня... я... я... наверное, очень 
тебя... испугал...
Этот замечательный парень полон самообладания, несмотря на всю боль, хотя он и 
сам знает, как плохи его дела...
— Теперь... — Дик запинается, его дыхание хрипит, — теперь... сегодня вечером...
 тебе придётся идти в кино одной...
Подавленный всхлип. Эрику шатает. Это слишком. Сестра берет ее за руку и 
бережно выводит наружу.
Я подхожу к кровати.
— Господин Нойбауэр...
— Мальчик мой, — тихо говорю я, — мой дорогой Дик...
Я сажусь к нему. Запинаясь, отрывистыми предложениями он еще раз рассказывает 
мне, как все произошло.

Старая история. Мне это знакомо по тысяче гонок. За годы моей жизни я видел 
такое снова и снова на всех трассах мира: гонщик 99 раз проходит опасный 
поворот, со всей изощренностью, но все равно осторожно, с точно дозированной 
скоростью. А потом, в сотый раз, он хочет быть быстрее, показать еще лучшее 
время круга, входит в тот же поворот, но дает капельку больше газа — и въезжает 
прямо в объятия смерти.
Дик замолчал. Слышно только его дыхание. Это хрипящие дыхание умирающего — мне 
оно слишком хорошо знакомо, со времён войны, от других людей, чья жизнь 
подходила к концу...
Доктор Глэзер дает мне знак. Тихо, на цыпочках, я выхожу.

Мы сидим в пустом коридоре. Бледная, плачущая, сжавшаяся Эрика Симэн, кроме 
того, Ханс Гайер, мой водитель, сам старый гоночный лис и английский друг Дика. 
Остальных я отправил домой, в наш отель. Но и они не могут заснуть. Сидят 
вместе, тихо беседуя между собой. Этим вечером нет победного празднества.
Это часы, в которые я проклинаю все гонки этого мира, всех конструкторов, 
гонщиков, гоночных директоров — и не в последнюю очередь себя самого. Но более 
всего я проклинаю машины, эти блестящие, бездушные чудовища, которые мы 
одновременно любим — и ненавидим. Эти проклятые коробки, из которых, стоит им 
начать гореть, никто не выберется живым.
Дело в том, что гоночные машины делаются точно по размеру. Они должны сидеть, 
как хорошо пошитый костюм. Гонщик не должен ни на миллиметр скользить по своему 
сиденью. Поэтому формы тела аккуратно запечатлеются в формовочной смеси, и 
сиденье изготавливается соответствующим образом. Так же, с помощью 
штангенциркуля и рулетки, для каждого гонщика измеряются педали газа, сцепления 
и тормоза, и точно выставляются. Так же, под его руки, устанавливается и руль.
В современной гоночной машине сидишь как в клетке. Все свободное пространство 
используется до миллиметра. Невозможно сесть или вылезти без того, чтобы не 
снять руль. Хотя для этого и достаточно одного движения — но горе, если при 
аварии замок погнется, заклинит или повредится и не дает себя открыть. Тогда 
только что встреченная с восторгом и изумлением гоночная машина превращается в 
смертельную ловушку... как у Дика Симэна...
Мы все еще ждем в коридоре больницы Спа. На часах 10, потом 11 часов. Дик без 
сознания. Сердечная деятельность становиться неравномерной. Переживёт ли он 
ночь...? Наш доктор Глэзер не оставляет его ни на минуту.
Было немного после полуночи, 26 июня 1939 года, когда бледный и утомлённый 
доктор Глэзер выходит из палаты. Мы встаем, молча смотрим на него, полные 
ожиданий, полные страха.
Такое впечатление, что доктор Глэзер нас не видит. Его губы движутся, но я 
слышу только одно слово:
— Все.
Затем он уходит, по бесконечному коридору, медленно, механически. Его шаги 
скрипят по линолеуму.
Я заключаю Эрику в объятия и крепко прижимаю к себе. Она плачет, молча, без 
звука. Я могу только обнять ее, слов у меня нет. И я плачу по Джону Ричарду 
Битти Симэну, моему другу. И я не стыжусь моих слез.

[…]

На кладбище Патни Веллей, на юго-западе Лондона, собралось маленькое скорбящее 
общество.
На похороны Дика вместе со мной прилетели Херманн Ланг и Манфред фон Браухич. 
Auto-Union также прислала в Лондон своего представителя. Здесь, у открытой