оборот.
Течение времени для гонщиков зависит от географии их спортивного календаря. Так 
что, когда события спрессовались, произошло это между Австралией и Бразилией.
Тесты в Сильверстоуне. Звонок о том, что моему отцу вынесен приговор. Это было 
как удар молнии. В последней главе книги объясняются обстоятельства, и то, 
почему они имели для меня такое значение.
На свет появилась моя дочь Хайди. У меня было ровно два часа, чтобы повидать ее 
и Анну в лиссабонской больнице. Затем я улетал дальше в Сан-Паулу. Третий в 
квалификации, самый быстрый круг в гонке, но пока я обошел Шумахера, Вильнев 
был уже недостижим. Бриаторе говорит, что я выгляжу, как будущий чемпион мира, 
но он слишком опоздал со своими речами.
Я возвращаюсь в отель в Рио с желанием найти покоя и сил, но приходится много 
висеть на телефоне: то отец, то адвокаты.
Гран-при Аргентины. Алези и я дружно стоим в шестом стартовом ряду. Benetton не 
хватает сцепления с трассой, ни аэродинамическими, ни механическими средствами. 
После стартового хаоса я — семнадцатый, упорно стараюсь прорваться вперед, что 
крайне утомительно. На трассе нет условий для настоящих обгонов. На финише я — 
шестой, закончив одну из лучших гонок своей жизни. Я полностью истощен. Люди, 
которых я об этом и не спрашивал, говорят, что выгляжу я плохо. Да и чувствую я 
себя плачевно.
Назад в Европу. Сразу — тесты в Барселоне. У меня болит горло и грипп, но я не 
хочу говорить, что болен. Я продолжаю ехать, пока практически не умираю. Потом 
лечу в Португалию, чтобы немного поболеть. Ангина, бронхит, лихорадка, все 
похоже на грипп.
Лучше мне не становится, и в конце концов я лечу в Сент-Йоханн в Тироль, где 
доктор Петер Баумгартль руководит больницей и спортивно-медицинским центром.
За год до этого Баумгартль вылечил меня от токсического воспаления легких. С 
тех пор я полагаюсь на его мнение, как в медицинских, так и в тренировочных 
вопросах. Конечно, меня обеспокоила природа оуравляющего вещества в том 
воспалении легких. Не было ли это профессиональным заболеванием людей, которые 
полжизни проводят в непосредственной близости от гоночных машин и при этом 
вдыхают бог знает что?
Теперь я снова был близок к воспалению легких и получал антибиотики. Баумгартль 
послал меня и к дантисту. Вскоре был готов диагноз: сломанный верхний коренной 
зуб и был очагом воспаления.
Этому имелось объяснение. Я все время носил очень тесные шлемы и буквально 
запихивал себя внутрь. Так ты вскоре уже автоматически привыкаешь сжимать 
челюсти. А еще и в молодые годы у меня был особо жестокий вид прикуса. Возможно,
 что при этом я разбил тот или другой коренной зуб, и, возможно, однажды 
отдельные частицы стали перемещаться в десне.
Как бы то ни было, моя гайморова полость окончательно стала театром военных 
действий.

Я никого не хочу повергать в скуку, рассказывая о том, какие изысканные 
медицинские и хирургические методы существуют для того, чтобы лечить такой 
синдром не только неправильно, но и абсолютно непродуктивно. Уж совсем не 
говоря о потрясающих болевых ощущениях, которые при этом возникают. 
Поддерживающие мероприятия ударяли по желудку и кровообращению, так что потом 
тебе нужны были капельницы и уколы вольтарена.
[32]


Герхард Бергер отмечает свой двухсотый Гран-при в Имоле. Машина никуда не 
годится ни спереди, ни сзади. Разворот на четвертом круге.

Следующий дантист сказал: «Какой дурак установил Вам имплантат вместе с 
гранулятом?», — разрезал верхнюю челюсть и опять все прочистил.
Антибиотики и три капельницы в день. На Гран-при в Барселоне я ехал как бешеная 
таблетка снотворного. Если можно себе такое представить. При этом у меня после 
тренировки было странное чувство, что я мог бы выиграть. Но потом оказалось, 
что среди шин Goodyear были некоторые, пузырившиеся прямо на глазах. Больше 
всего от них досталось мне и Френтцену.
Следующий дантист, новый специалист по придаточным полостям. Все отекло и 
загноилось, стенку нужно ломать долотом. Операция была под общим наркозом, 
несколько дней в госпитале, наряду с этим еще обследования. Найден новый очаг, 
еще один зуб надо удалять, но нельзя, пока все открыто.
Нехватка воздуха для описания этого процесса находилась в странном контрасте со 
спокойствием моих мыслей.
У меня было чувство, что все, хватит.
Не из-за измученной челюсти. Одно громоздилось на другое.
Я еще никогда не чувствовал тоску по моей семье так остро, со всей 
сентиментальностью, которая внезапно тебя охватывает, когда ты лежишь в 
больнице с трубкой в носу. «Четыре моих девчонки, что будет с вами, если со 
мной что-то случится в следующей гонке?»
Унизительная ситуация с моим отцом — как я хотел быть с ним!
Бессловесность в разговорах с Флавио Бриаторе, который в каждом своем действии 
показывал не красивые стороны нашего спорта, а почему-то только холод и 
бессовестность, которые, правда, тоже присутствуют в этом бизнесе. Меня не 
очень прельщало выступать на гонках за его команду. Наверное, мне бы надо было 
заранее это узнать, но в первый момент меня как раз привлекла противоположность