и как раз встал». Я подумал подсознательно: «…встал и ушел… он знает, как 
заканчивать шоу». Потом ко мне подошел Берни и сказал
«shit weekend».
Я спросил, что случилось. У него с собой была рация, и он хотел вызвать 
профессора Уоткинса, но тот как раз был занят делом, пока рация трещала, а я 
постарался сконцентрироваться.


Новый старт, никаких мыслей про Сенну или про что-то ужасное. Через несколько 
кругов я обогнал Шумахера и стал таким образом лидировать. Вдруг в «Аква 
Минерале» заднюю часть машины занесло, и Шумахер прошел меня без особого 
сопротивления с моей стороны. Я хотел сначала проверить, что там с машиной. На 
прямых я видел в зеркале заднего вида искры и думал: «В том, что я не видел их 
раньше, виноват сам — замечтался или что?» Где-то глубоко в мозгу гонщика такие 
отклонения понимаются: надеюсь, это не
slow puncture.
[11]
Я подумал, что надо сразу заменить колесо, хотя остановка и планировалась 
тремя-четырьмя кругами позже, и так и сделал.

При выезде я почувствовал недостаточную поворачиваемость, которой раньше не 
было, и не был уверен, что было причиной — новые шины или дозаправка. Машина 
стала тяжелее, мне пришлось менять точки торможения. В быстрой шикане, где 
Баррикелло попал в свою безумную аварию, машину опять занесло, я вылетел на 
газон и все еще не был уверен — что-то случилось с машиной или я просто слишком 
быстро ехал в новых условиях. Что-то подсказало мне — сейчас пойдет быстрая 
прямая, совсем ни к чему, чтобы что-нибудь случилось с тобой там.
Так что я заехал в боксы для проверки. Парни полагали, что все в порядке, но я 
сказал: если мне кажется, что что-то не в порядке, то все хорошо быть и не 
может. В этот момент подошел Жан Тодт и сказал: «Вылезай».
Позднее он говорил: «Я увидел, что ты хочешь выйти из машины.» И я на самом 
деле этого хотел.
Потом я забился в боксы и вдруг почувствовал, что все так тихо, хотя снаружи 
гремела гонка. Каким-то необъяснимым образом я понял, что Айртон Сенна лежал 
при смерти…
Наконец первые известия о серьезности положения просочились и в боксы. Можно 
было понять, что Сенна еще боролся за жизнь, но битва, собственно, была уже 
проиграна. В этот момент у меня было единственное чувство: я хотел увидеть его 
еще раз. Я не знал, что ожидал от этого, но просто непременно этого хотел. 
Брага и мой отец организовали вертолет компании Marlboro, который доставил нас 
в больницу Болоньи.
То, что я снова понял в клинике — борьба врачей была безнадежной, но еще не 
закончилась. Я ждал какое-то время, казавшееся нам бесконечным, затем Йозефа 
Леберера и меня пустили к нему. Айртон был покрыт зеленой простыней, не 
закрывавшей часть раны на лбу. Рука и нога, которые я видел, были, по моим 
ощущениям, рукой и ногой мертвеца. Два или три врача принялись за работу в 
области повреждений на лбу, и мы опять не поняли, жив ли еще Айртон.
Эта неясность меня очень сильно беспокоила в дальнейшем, поскольку 
обстоятельства всех этих смутных сведений были какими-то странными. Позднее 
развернулась дискуссия и, прежде всего из Бразилии, раздались тяжелые обвинения 
в том, что имели место манипуляции со временем наступления смерти, чтобы не 
отменять проведение гонки. А я некоторое время подозревал, что сам был 
использован для подтверждения более позднего момента времени. Это дело оставило 
для меня открытыми странные вопросы, но не настолько, чтобы позволить себе 
серьезно сомневаться в официальных данных. Кроме того, главный врач Сид Уоткинс 
был настоящим другом Айртона, он не согласился бы ни на какие манипуляции.
Йозеф Леберер остался в больнице и с того времени был с Айртоном Сенной по 
настоятельному желанию семьи. Он сопровождал гроб к самолету, сидел в нем рядом 
с гробом и до погребения был с Айртоном. Это было бесконечно глубокое прощание.
Моя мать часто использует речевые обороты, на которые я обращал внимание потому,
 что абсолютно не мог понять их смысла. Самое большее, я мог их бессмысленно 
повторять, как попугай, и думал, что возможно когда-нибудь я пойму, что на 
самом деле имелось в виду. Одним из этих выражений было: «я шокирована». Когда 
я проснулся на следующий после смерти Сенны день, я впервые понял, как это 
может быть.
Это как будто быть глухим в зловещей пустоте, и если я смотрел вокруг и пытался 
вслушиваться, все также было пустым.
Что за невероятно ужасные выходные: в пятницу Баррикелло на 240 км/ч врезается 
в защитные покрышки, видеозапись — настоящий кошмар. В субботу Ратценбергер, в 
воскресенье — авария на старте, при которой оторвавшееся колесо улетело в 
зрителей и тяжело ранило одного человека в голову, потом авария Сенны, да еще, 
когда я был в боксах, три механика пролетели мимо от удара оторвавшегося при 
выезде из боксов колеса, небрежно закрепленного на машине Альборето.
Это скопление драм показало чудовищную негативную силу, которая вдруг 
высвобождается, если двигаться в неверном направлении. Хорошие времена Формулы 
1 оказались будто стертыми.
Размышлять — единственное, что я мог делать.
Ожидал ли я при взгляде на мертвого друга получить в подсознании совет, как мне 
самому быть дальше? Если бы я в последующие дни решил, что это подходящий 
момент для ухода из спорта, то боролся бы сам с собой. И тогда эта картина