не высказывала своих мыслей вслух, так как шансы эти  мизерные:  трава  есть
трава, покрытие необычное, играть на нем тяжело.
   Такие сомнения одолевали, видимо, и Андреева, и ужасно, когда спортсмен о
них узнает. Я сидела в одном из деревянных павильончиков на женской половине
раздевалки, которая была отделена от мужской  лишь  тонкой  перегородкой,  и
собирала свою сумку, Аня  еще  принимала  душ.  За  перегородкой  беседовали
Андреев и Метревели. Я не прислушивалась к их разговору, но  вдруг  услышала
свою фамилию и насторожилась. "Алик, что ты думаешь о Морозовой?" -  спросил
Сергей Сергеевич. "Я полагаю, что она ничего не выиграет.  Уж  если  Иванова
ничем не выделялась, то ей что здесь делать", - ответил  Алик.  Какая  обида
захлестнула меня, передать невозможно. Я начала рыдать, стараясь, чтобы  мои
всхлипывания не слышали за перегородкой. Захлебываюсь,  но  остановиться  не
могу. Выходит Дмитриева  из  душевой:  "В  чем  дело?"  Пытаюсь  пересказать
услышанное. "Да перестань, Сергей Сергеевич всегда сомневается..." Не помню,
какие  слова  нашла  Дмитриева,  но  она  меня  успокоила.  А  ту   случайно
подслушанную фразу запомнила на всю жизнь. Может быть, именно тогда  ко  мне
пришло убеждение, что лучше я себя чувствую,  когда  ставят  против  меня  -
тогда уж я обязательно выигрывала.
   До того разговора в раздевалке мне все в окружающей  жизни  нравилось.  Я
могла часами слушать Аню, часами смотреть теннис, часами  просто  сидеть  на
траве. Мне  нравились  розы,  нравилось  гулять  по  улицам,  наших  лидеров
раздражала езда на автобусе, мне же она  доставляла  удовольствие.  Нравился
даже журчащий звук автомата, выдавливавшего из себя билет, на  котором  было
написано: "9 пенсов". А какое там было мороженое! Спустя много лет я стала к
нему относиться, как к куску льда с химией. А тогда мне казалось, нет ничего
вкуснее!  Апельсиновое,  малиновое,  клубничное.  Кончик  носа   моментально
выдавал,  какое  мороженое  я  купила.  Что  такое  суточные,  которые  надо
экономить для больших и важных покупок, мне было неведомо.
   Кстати, первые дни мне никто  денег  не  выдавал,  я  ходила  без  единой
копейки, а мне так хотелось мороженого. В конце  концов,  Сергей  Сергеевич,
заметив мой взгляд, наверное, такой же, как  у  Буратино,  когда  он  мечтал
попасть в кукольный театр, спросил: "Ты что, мороженого хочешь?" -  "Очень",
- выдохнула я. Он мне дал одиннадцать  пенсов.  Попросить  свои  суточные  я
стеснялась, выдать мне их потребовала Аня.
   В Куинс-клабе меня допустили в основную сетку, но я там быстро  вылетела.
Наступил день  юношеских  состязаний  Уимблдона.  И  первый  же  матч  очень
тяжелый, с немкой Катей Эбенхауз. Я проигрывала ей 2:5 в решающем сете  и  с
невероятным напряжением сумела  все  же  победить.  Вся  команда  сидела  на
трибунах, переживая за меня. К тому времени наша команда была  уже  свободна
от  игр.  Только  у  нас  с  Володей   Коротковым   оставалась   возможность
реабилитировать сборную. Отослать неудачно выступивших ребят на Родину  было
сложно, самолеты Аэрофлота летали раз в неделю, а услугами  других  компаний
мы ни тогда, ни позже старались не пользоваться. Поэтому  команда  в  полном
составе ходила болеть за нас, юниоров.
   Если не ошибаюсь, взрослые играли утешительные  соревнования  -  "плейт".
Проигравших в первом и во втором круге  соединяли  в  дополнительную  сетку.
Позднее аутсайдеры играли "плейт" даже с призовым фондом.
   Остальные матчи для меня складывались легко.  Финал  я  играла  с  Ракель
Гизгафр из Аргентины. Спустя годы она стала тур-директором большого  турнира
в США и несколько раз приглашала участвовать в нем моих девочек. В 1985 году
мы с ней отпраздновали двадцатилетний юбилей нашего финала. Выпили по бокалу
шампанского за собственное здоровье, отметив, что все  еще  существуем,  все
еще приезжаем на Уимблдон, правда, в другом качестве.
   Моя победа на юниорском турнире родилась не  тогда,  когда  я  играла  на
кортах Уимблдона, а значительно раньше, когда праздновали  такую  же  победу
Галины Бакшеевой  на  стадионе  в  Лужниках.  Должна  сказать,  что  если  я
постоянно о чем-то думаю, то, как правило, эти мечты  сбываются.  Когда  мне
было лет двенадцать, в Москву приехали известные теннисисты. Я  подавала  им
на корте мячи. Играли Сегура, бьющий  двумя  руками  слева,  Хоад,  Траберт,
Маккинли.  Они  выступали  на  Малой  спортивной  арене   в   Лужниках   при
переполненных  трибунах.  Профессионалов  пригласила   Советская   федерация
тенниса на несколько показательных матчей. И в день начала этих соревнований
чествовали Галю Бакшееву, которая в тот год выиграла юношеский Уимблдон. Шла
она, восемнадцатилетняя, очень красивая,  кудрявая  и  с  ярко  накрашенными
губами - по моде тех лет, - вдоль всей арены с огромным букетом  цветов.  До
сих пор ее помнят на Уимблдоне, как  суперзвезду,  как  голливуд-скую  диву.
Привлекательная внешность, прекрасная фигура плюс красивая  техника  игры  -
все это делало Бакшееву кумиром публики. И, возвращаясь в тот день домой,  я
подумала: "Неужели и я смогу так, как Бакшеева?"
   Когда я дошла до финала, Сергей Сергеевич сказал, что две  самые  главные
соперницы уже пройдены. А Ракель,  которая  сумела  обыграть  фаворитку,  не
считали конкуренткой для меня. Мы играли с ней на первом корте, а это  почти
как центральный: тебя так же выводят, такие же трибуны. И  комната  ожидания
та же, где собираются все сильнейшие. Мы начали финал, в первом же сете  3:0
в мою пользу. И вдруг мысль: "Неужели как Бакшеева?" Через  секунду  3:3.  Я
забываю о Гале и выигрываю 6:3. Второй сет, опять 3:0, и опять та же  мысль:
"Неужели как Бакшеева?", и снова счет сравнялся.  Я  собралась  и  выиграла.
Ракель расплакалась в конце второго сета, но я помнила слова Нины  Сергеевны
после матча с Наташей Грант: "Нельзя жалеть на корте своего соперника". Меня
поздравляли, обнимали. Вечером был банкет.