ревновала ее. В итоге сама создала ситуацию - или я, или он. Когда  подросла
я, этой проблемы уже не возникло.
   Теплякова не имела ни специального образования, ни институтского диплома,
но зато у нее было чутье, внутреннее понимание тенниса,  которое  давало  ей
возможность в нем жить так же свободно, как чувствует себя птица  в  полете.
Когда Нина Сергеевна, наученная горьким опытом, увидела,  что  я  выхожу  на
международный уровень, она давала возможность работать со мной  другим.  Она
говорила: "Будем брать у них самое  лучшее".  Со  мной  мог  работать  любой
тренер сборной. Кстати, в США один тренер в баскетболе ставит бросок, другой
- защиту, третий - работу ног. Нина Сергеевна поняла, что надо  использовать
знания и опыт лучших специалистов. Вторую подачу, по ее просьбе, мне  ставил
Святослав Петрович Мирза. Игра с лета и блок на приеме  был  сделан  Сергеем
Сергеевичем. Нина Сергеевна не знала такого удара, как блок, в ее время  его
просто не  было,  так  мощно  раньше  не  били,  но  интуитивно  чувствовала
необходимость этого элемента в моей игре.
   В том, что наши отношения не  осложнились,  я  думаю,  определенную  роль
сыграла моя мама, которая всегда меня сдерживала, если возникали конфликтные
ситуации. Она не уставала  напоминать,  как  много  для  меня  сделала  Нина
Сергеевна и что ответом могут быть только благодарность и искренность в моих
отношениях с тренером. Были моменты, когда я  чувствовала,  что  тренер  мне
совсем не помогает, хотелось найти другого, который бы рявкнул,  заставил...
Но есть такое понятие, как порядочность, есть близость между  людьми,  есть,
наконец,  признательность  человеку,  который  направлял  тебя,   не   давал
сворачивать с правильного пути.
   Страшное время в моей жизни - угасание Нины Сергеевны. Но даже  последние
дни характеризуют ее как необыкновенного человека. Я уже работала  тренером,
Катьке пошел четвертый год, и я взяла ее  с  собой  на  тренировочный  сбор.
Накануне отъезда, как всегда, я позвонила Нине Сергеевне, предупредила,  что
уезжаю в Ташкент, сказала, кого беру из девочек в команду и  что  забираю  с
собой Катю, мама устала, ей надо отдохнуть. Обычно Нина Сергеевна жаловалась
на то, как плохо себя чувствует, но в этот вечер промолчала.
   Когда Нина Сергеевна начала жаловаться на здоровье, мы подозревали  самое
худшее, отвезли ее в больницу, но ничего страшного у нее тогда не нашли.  Мы
успокоились. Однако Нине Сергеевне пришлось в дальнейшем перенести несколько
операций, из дому она выходила все  реже  и  реже,  поэтому  мы  обязательно
созванивались каждый вечер. Беседовали по сорок минут, я рассказывала ей обо
всем, что делается у меня на работе и дома. Она хотела знать все мои новости
- они были частью ее жизни. В тот вечер  тоже  говорили  долго.  Через  день
звоню из Ташкента домой,  и  мама  меня  ошеломила:  "Оля,  у  нас  страшное
несчастье, Нину Сергеевну увезли в больницу". Оказывается,  она  терпела  до
последнего, понимая, что мама разорваться  не  может:  ей  надо  возиться  с
Катей, я же занята на работе... Нина Сергеевна  ждала  момента,  когда  мама
останется одна и она ей сможет сообщить, как ей плохо. Через пару часов, как
я улетела, Нина Сергеевна  позвонила  к  нам:  "Анна  Илларионовна,  терпеть
больше не могу, приезжайте, я умираю". Когда мама к ней  приехала,  пришлось
уже вызывать "скорую". В тот же  день  подключилась  в  помощь  маме  и  Аня
Дмитриева. Жить Нине Сергеевне оставалось  недолго.  Расставаться  с  жизнью
всякому нелегко, но она держалась мужественно. Наша  последняя  встреча:  я,
как обычно, в Москве наездом,  пришла  в  больницу  ее  покормить,  привезла
свежий творог с малиной. Она уже ничего не ела, но проглотила ложку  творога
и одну ягодку. Я ее помыла, протерла,  она  молчит,  я  понимаю,  ей  трудно
разговаривать. Мне надо уходить, я пришла ненадолго, но я не могу  встать  и
уйти, невозможно обидеть Нину  Сергеевну.  Как-то  надо  выходить  из  этого
положения. Вдруг она говорит: "Олечка, ведь ты же торопишься, у  тебя  дела,
иди, дорогая, иди". Даже в такой момент она все делала  тактично.  И  только
после того, как отпустила меня, она повернула голову к стене.
   А ведь еще совсем недавно у нее было столько энергии, что казалось,  Нина
Сергеевна передает ее нам, своим ученикам.
   Для меня каждое слово Нины Сергеевны было больше, чем закон, я ценила  ее
малейшее внимание ко мне. Насколько я помню, теннис меня захватил  сразу.  Я
рвалась на тренировку, на корт, как каторжник на волю. У  меня  и  мысли  не
возникало променять теннис на что-нибудь другое: например,  на  танцы,  или,
как сейчас говорят, дискотеку. И больное горло не могло мне помешать явиться
на тренировку. Я думаю, каждому нравится делать то, что у  него  получается.
То, что Нина Сергеевна поначалу меня подхваливала,  еще  больше  привязывало
меня к теннису. И если мне давали задание - сто раз  ударить  об  стенку,  я
меньше ста раз не ударяла. Наверное, я уже пришла с честолюбивыми мыслями, и
мне не только нравилось бить об стенку,  но  и  хотелось  делать  это  лучше
других.
   Первые два года ребенок в спорте  держится  только  на  отношении  к  его
увлечению в семье. Нина Сергеевна никого сама не выгоняла,  не  травмировала
детскую душу, не унижала их выставлением из секции. Тех,  кто  не  подходил,
она  не  брала  совсем.  "Ой,  какая  маленькая,   какая   хорошенькая,   но
толстушечка. Нет-нет, с такой попочкой не надо... Очень  миленькая  девочка,
но мне бы похудее и лучше, чтоб синюшная". Ей нравились быстрые,  худенькие.
Нина Сергеевна, наверное, единственный тренер в Советском Союзе, у  которого
не было "блатных" детей. Позже я не знала ни одного тренера, которому бы  не
навязали детей "по знакомству". И их берут ради того, чтобы другим  ученикам
жилось легче. Нина Сергеевна даже на дочь Дмитриевой, Марину, которая к  ней
какое-то время ходила заниматься, не обращала  никакого  внимания,  понимая,