этого удара ни я, ни другие. Другие-то ладно, а я обязан был ждать. Поздно 
спохватился, прыгнул за мячом, но достать его уже не смог, и мяч, летевший на 
метровой высоте, проскользнул в ворота рядом со штангой.

Мы снова наступали, снова трещали стойки чилийских ворот, снова казалось, будто 
наших игроков на поле вдвое больше, чем чилийцев, но еще одного мяча забить мы 
так и не сумели и выбыли из чемпионата.

Не стану описывать свое состояние. Наверное, и без этого его нетрудно себе 
представить. Ни тренер, ни игроки меня не упрекали. Наоборот, все говорили, что 
мячи мне забили трудные, такие никто, пожалуй, не взял бы, вспоминали первые 
матчи, в которых довелось мне несколько раз выручить команду, ругали самих себя 
за то, что не сумели забить пяти-шести верных голов.

Меня все это не утешало. Даже, думал я, если забитые мячи и верно трудные, 
разве я не обязан был их отразить? И не только трудные, но даже «мертвые»! Для 
этого и включили меня в сборную. А вспоминать прошлые заслуги да чужие ошибки — 
это самое последнее дело...

Самолет на Москву улетал из Сантьяго, нам удалось побывать на полуфинальном 
матче Бразилия — Чили. С тяжелым сердцем наблюдали мы за игрой. Чилийцы 
проиграли 2:4. Преимущество бразильцев было велико, хотя Пеле не участвовал в 
матче, а Диди, Вава, Загало, Джалма Сантос были уже не те, что четыре года 
назад в Швеции. Глядя на поле, мы видели себя на месте чилийской команды и 
понимали: мы сыграли бы лучше.

Было грустно, обидно, горько. И мне и всем. Всем одинаково. Я не выделял себя 
среди других. Я не знал еще, какую роль сыграет этот неудавшийся матч с 
чилийцами в моей личной судьбе. Я не знал, что в те минуты, когда мы, переживая 
поражение, молча сидели в раздевалке, принимали душ, переодевались, в Москву 
летела кружным путем, через Сант-Яго, телефонограмма: «В проигрыше виноват Яшин,
 пропустивший два легких мяча и тем самым обрекший команду на поражение». Ее 
отстучал один из трех бывших в Арике корреспондентов наших газет, журналист, 
далекий от спорта, но единственный, кто имел возможность передавать свои 
репортажи в Москву. Телевидение тогда не знало еще передач на столь далекие 
расстояния, очевидцы и кинокадры могли помочь восстановить истину лишь много 
позже. А тогда, по горячим следам матча, приговор, вынесенный журналистом, 
выглядел бесспорным, окончательным и обжалованию не подлежащим.

Лишь когда мы приземлились дома, я впервые узнал, что чемпионат мира проиграл 
Яшин. Вот когда мне представился удобный случай в полной мере оценить силу 
печатного слова. На первом же московском матче едва диктор, перечисляя состав 
динамовской команды, назвал мое имя, трибуны взорвались оглушительным свистом. 
Обструкция повторилась, когда я вышел на поле. Злой рокот усилился после того, 
как мяч попал ко мне в руки, но и это не удовлетворило трибуны, мстившие 
виновнику поражения сборной. Они свистели неустанно, до конца игры. Я слышал 
крики: «С поля!», «На пенсию!», «Яшин, иди внуков нянчить!»

На следующем матче все повторилось. На третьем — то же, что на втором. Дома я 
находил обидные, издевательские письма, на стеклах машины — злобные, 
оскорбительные надписи. Несколько раз кто-то из самых агрессивных 
«доброжелателей» разбивал окна в моей квартире.

Каждый выход на поле стал для меня мукой. Да что выход на поле — каждый шаг по 
городу! Переносить все это было выше моих сил. И однажды, вскоре после 
возвращения из Чили, я сказал нашему тренеру, ныне покойному Александру 
Семеновичу Пономареву: 

— Больше играть не буду, не могу.

А он, человек, сам все в футболе перевидавший и переживший, меня и не 
удерживал:

— Поступай, как знаешь, тебе видней. Пока отдыхай, а там видно будет...

Я уложил в багажник ружье и рыболовную снасть и уехал в деревню. Рыбачил, ходил 
на охоту, по грибы, просто бродил по лесу. Раздумывал о том, как буду жить 
дальше, а в футбол, решил я твердо, возврата больше нет.

Но чем дальше отодвигало время меня от футбола, тем чаще я тосковал по мячу. И 
вот стали мне немилы ни лес, ни речка, ни вся с детства любимая подмосковная 
природа. Виделись мне во сне и наяву футбольное поле и летающий над ним мяч, и 
я на своем месте чуть впереди ворот — в черном свитере, в старой моей кепочке, 
побывавшей на всех материках. И слышались мне гулкие удары бутс по мячу и 
судейские свистки. И ощущал я запах пахнущей городской пылью, помятой шипами 
травы... Видел, слышал, чувствовал и начинал сознавать: нет мне без этого жизни.


В один поистине прекрасный день, собрав пожитки, я примчался в Москву, на 
стадион «Динамо», к Пономареву: